"Татьяна Львовна Сухотина-Толстая. Дневник " - читать интересную книгу автора

Мещерского все нет. Наконец, перед третьей кадрилью, Ольга Каткова меня
спрашивает, есть ли у меня кавалер, и я ей отвечаю, что нет. Она прислала
мне своего брата Павла. Мы идем на свои места, Катков и спрашивает: "Comment
cela se fait il que vous n'aviez pas de cavalier. Vous dansez toujours tout
d avance?" {Как это вышло, что у вас нет кавалера? Вы всегда бываете
приглашены заранее (франц.).}. Я ему объяснила, что я ее танцевала с
Мещерским, но что он не приехал. "Так вы не знаете?" - "Что?" - "Несчастный,
он вчера вечером ездил на велосипеде, свалился et il s'est fracasse la
poitrine et egratigne la figure" {расшиб себе грудь и исцарапал лицо
(франц.).}. Я страшно испугалась и, должно быть, побледнела, потому что
Катков: "Вы,- говорит,- не пугайтесь, кажется, ничего нет опасного". А мне
сейчас же представилось: он разбитый, чуть живой, как его понесли домой, где
никто о нем особенно не беспокоится, где никто за ним ходить хорошенько не
станет. А мне не только немыслимо ходить за ним, но и пойти к нему, но даже
и знать каждый день, жив ли он, и то невозможно.
Я дотанцевала эту кадриль, мазурку и обедала там. Потом поехала к
Свербеевым, где должна была переодеться. Там я узнала, что Свербеев утром
был у Мещерского, и ему сказали, что князь здоровы и вышли. Это меня очень
успокоило. Когда я вошла вечером в залу с мама, то за растениями я увидала
эту милую фигуру, эту знакомую улыбку, эти славные глаза и ряд ровных, белых
зубов. Недаром его считают красивым. Он не поразителен, но чем больше его
знаешь, тем более находишь прелести в его лице. В этот вечер он был очень
тихенький. Он рассказывал про свою мать, и, как всегда, когда он говорит о
ней, я видела выражение страдания на его лице. Потом он расспрашивал, что я
буду делать постом, советовал мне говеть. Потом говорил, чтобы я с Шаховским
не кокетничала, что он про него такие гадкие вещи знает, что ему обидно
видеть, когда я с ним. Я раз сидела с Шаховским, а Шаховской положил локоть
на спинку моего стула. Мещерский, когда это увидал, рассердился, снял его
руку с моего стула и ужасно строго ему сказал: "Шаховской, ne sais tu pas
que cela ne se fait pas?" {разве ты не знаешь, что так нельзя? (франц.).} А
потом он мне сказал: "Зачем вы позволяете ему?" Смешной, милый мальчик! Я
была очень этим тронута. Его очень много выбирали в эту мазурку, и он очень
устал, тем более что у него грудь немного болела. Я сказала ему, чтобы он
переснялся, и он обещал.
Так как это было "прощеное воскресенье", то мы просили друг у друга
прощения, и он как будто в самом деле был в чем-нибудь виноват. Спрашивал,
простила ли я его? Мы прощались, как будто надолго. По-моему, мы тут и
простились навсегда, потому что он приехал к нам в первое воскресенье постом
совсем другим человеком. Он не был нехорош, но он был совсем чужой. Он много
пел с гитарой, и я очень наслаждалась. Он обещал приехать в следующее
воскресенье, но его дядя умер, а на следующее воскресенье он опять расшибся,
но еще сильнее. С первого воскресенья мы с ним и не видались. Т. е. раз я
его видала издали в манеже,- мы ездили смотреть велосипедистов. Он тогда был
расшиблен и лицо было повязано платком. Его Леля звал к нам подойти, но он
(фат такой) ответил, что "il ne se montrait que lorsqu'il etait joli gargon"
{он показывался только тогда, когда был красив (франц.).}. Вот и конец моему
роману. Глупенький, пустенький роман, но он очень меня измучил.
Скорее бы лето, там я скорее забуду. Саньку моего бы мне теперь,- это
самое было бы действительное утешение. Бедняжка, он, говорят, в кори чуть не
умер. Из Петербурга давно нет известий, это меня тоже очень мучает и