"Теодор Старджон. Умри, маэстро!" - читать интересную книгу автора

Так-то. Значит, я попробовал по-умному. В следующий раз попробовал
по-тайному.
Мы играли на Западном побережье, то там, то здесь. Выложились в двух
забойных фильмах и тринадцати короткометражках. Поучаствовали в самых
известных радиопрограммах. Вернулись на Восток, малость побыв в Чикаго -
Добрая Домашняя Неделя с родней Фоун, - а потом три недели без перерыва в
Парамаунте. Играли сладко, так что местные оглядывались друг на друга и
улыбались. Или играли бешено, так что крышу сдувало. Ну, вы сами знаете.
Я ненавидел каждый доллар, что валился нам в руки, и каждый взрыв
аплодисментов, и каждую газетную строку, где нами восхищались, а такого,
чтобы ненавидеть, была куча. "Пропащие парни" играли столько разной
музыки, что от нее нигде не спрячешься. Я видел музавтомат с шестью
пластинками Кроуфорда - одна над одной! Весь мир вешался на шею Латчу,
потому как он отличный парень. А я наживался, потому как он был добр ко
мне. И весь мир провонял этим хорьком и его музыкой. От нее нигде не было
продыха. (Не приходилось слышать запись "Дабу-дабай" в исполнении
французского "Горячего джаза"?) Здоровущая тюряга для старины Флука -
шелковая тюряга. Палата в психушке, обитая войлоком.
Фоун была малость измученная после Боулдер-Сити, но понемногу
приходила в себя. Училась чувствовать одно, а делать другое. Как и мы все.
Что же, разве это не основа всего, разве не с этого приходится начинать в
шоу-бизнесе? Она училась лучше всех.
Мы опять двинулись на Запад, потом на Юг, и я попытался еще раз - уже
по тайному - в Батон-Руже.
Там снова был загородный клуб, убойный такой, с волнистыми стеклами,
акустическими потолками и прочими примочками. Не скажу, что меня
подпихнуло что-то специальное, - попросту я задолго до того все продумал и
дожидался только места рядом с текучей водой. В Батон-Руже был хорошенький
ручей перед входом и еще речка Олд-Мен, и она ничего не расскажет.
Все было очень просто - удивительно, какими простыми оказываются
некоторые дела, когда их наконец сделаешь, даже если они годами выедали
тебе нутро. Латчу пришло письмо. Клубная гардеробщица отвернулась, чтобы
повесить плащ, возвращается, а на тарелке для чаевых лежит письмо. Куча
народу толклась в холле, ходила туда-сюда. Я тоже там толокся. Уборная
помещалась внизу, под лестницей - я тем вечером заплохел. Все это знали и
все смеялись над стариной Флуком. У меня аллергия на креветок, а здесь
пришлось заглотать добрый фунт жареных креветок с рисом из Нового Орлеана.
Получилась такая крапивница, что ее не скрывал даже жирный грим; я едва
переставлял ноги и вынужден был путешествовать вниз каждые двадцать минут.
И иногда там задерживался.
Латч получил это письмо. Оно было заклеено, адрес напечатан на
машинке. Без обратного адреса. Гардеробщица передала письмо метрдотелю, а
тот - Латчу. Парень прочел его, сказал Криспину и Фоун, что вернется, но
не знает когда, надел шляпу и ушел. О чем он мог думать по дороге? О
письме, наверное. Там говорилось:

"Дорогой Латч!
Прежде всего, никому пока не говори об этом письме. Убедись, что
никто не смотрит тебе через плечо и вообще не подглядывает. Латч, я вне