"Август Юхан Стриндберг. Одинокий " - читать интересную книгу автора

же смысле, да еще и как некий знак, предвещающий, что ждет меня впереди.
Словом, ночной кошмар для меня - предостережение, а прекрасный сон - благая
весть или же утешение; все это в полном согласии с логикой и с наукой: если
я чист душой, то и вижу чистые сны, и наоборот. Сны отражают мой внутренний
мир, и стало быть, мне дозволено пользоваться ими, как пользуются зеркалом
для бритья: зеркало позволяет человеку следить за своими движениями и не
дает порезаться бритвой. Точно так же принимаю я и многое из того, что
"случается" наяву, - правда, далеко не все. Вот, к примеру, на улицах всегда
валяются клочки бумаги, но отнюдь не всякая бумажка привлечет мое внимание.
Но уж если какая его привлечет, я не премину тщательно изучить ее, а уж если
на ней что-то написано или напечатано и притом как-то связано с тем, что в
этот час больше всего меня занимает, тогда я рассматриваю появление этой
бумажки как некое воплощение моей сокровенной, еще не родившейся мысли, и
тут я, бесспорно, прав: ведь не будь этой мысленной связи между моим
внутренним миром и этим предметом из мира внешнего, взаимопроникновение этих
двух миров было бы невозможно. Лично я не склонен полагать, что кто-то
нарочно разбрасывает для меня бумажки на улицах, но иные люди неминуемо в
это поверят, да и как не поверить в это тем, кто признает лишь непреложные
факты и дела человеческих РУК.
Однако я потому считаю мою старушку колдуньей, что я не в силах
объяснить, отчего она возникает всякий раз в нужный момент. Обликом она
напоминает рыночную торговку времен моей юности или же лоточницу, торгующую
на открытом воздухе карамельками. Одета она в какое-то ветхое тряпье, но без
прорех или пятен. Она не знает, кто я такой, но зовет меня шефом, должно
быть, потому, что три года назад, когда началось наше знакомство, я был
довольно-таки толст. Всякий раз она горячо благодарила меня и желала мне
счастья, и добрые эти слова еще долго сопровождали меня на моем пути, и так
отрадно мне слышать старое, нежное "благословляю", звучащее совсем не так,
как жесткое "проклинаю", и от этого весь день у меня хорошо на душе.
Как-то раз, на втором году нашего знакомства, я дал ей банкноту,
рассчитывая поймать на ее лице то самое дурашливое, чуть ли не злобное,
выражение, которое вспыхивает на лицах иных нищих, стоит только подать им не
в меру щедрую милостыню. Видно, они думают, что ты спятил или по ошибке
вынул из кошелька не ту бумажку. Какой-нибудь вороватый мальчишка, получив
из твоих рук серебряную монету, непременно прыснет и бросится наутек, словно
опасаясь, что ты тотчас же помчишься за ним, дабы отобрать у него серебро и
взамен сунуть медь. Но моя старушка так крепко схватила меня за руку, что я
не мог вырваться, и почти безоговорочным тоном, выдававшим глубокое знание
жизни, спросила:
- А что, шеф, и вы, сдается мне, были бедны?
- Да, я был так же беден, как вы, и, может, снова таким и буду!
И это она поняла, я же подумал, что она, должно быть, знавала лучшие
дни, но расспрашивать ее не хотел.
Вот этим-то кругом примерно и ограничивалось мое общение с людьми вне
дома, и целых три года я довольствовался им.
Впрочем, кое-какое общение было у меня и в самом доме. Я жил на пятом
этаже, и следовательно, подо мной располагались четыре семьи, включая ту,
что занимала самый низ; четыре семьи - каждая со своей судьбой, со своим
укладом. Никого из этих людей я не знаю, не знаю, как они выглядят, и,
должно быть, ни разу не сталкивался с ними на лестнице. Лишь на дверях видел