"Брем Стокер. Скорбь сатаны (Ад для Джеффри Темпеста) [F]" - читать интересную книгу автора

оно покупает книги. Вот если можете, напишите остроумную любовную
историйку, слегка рискованную: этого рода произведения имеют наибольший
успех в наше время.
- Извините меня, - возразил я нерешительно. - Но уверены ли вы, что
судите правильно о вкусах публики?
- Конечно, я уверен, - ответил он. - Моя обязанность - знать вкус
публики так же основательно, как свой собственный карман. Поймите меня, я
не советую, чтобы вы писали книгу положительно непристойного содержания -
это можно смело оставить для "Новой женщины". - Он засмеялся. - Уверяю
вас, что классические произведения не имеют сбыта. Начать с того, что
критики не любят их. То, что доступно им и публике - это отрывок
сенсационного реализма, рассказанный в элегантной английской газете. В
Литературной или в газете Эддисона это будет ошибкой.
- Я думаю, что и я сам - тоже ошибка, - сказал я с натянутой улыбкой.
- Во всяком случае, если то, что вы говорите, - правда, я должен бросить
перо и испробовать другое занятие. Я устарел, считая литературу выше всех
профессий, и я скорее бы предпочел не связывать ее с теми, кто добровольно
унижает ее.
Он бросил на меня искоса быстрый взгляд - полунедоверчивый,
полупрезрительный.
- Хорошо, хорошо! - наконец заметил он. - Вы немного экстравагантны.
Это пройдет. Не хотите ли пойти со мной в клуб и вместе пообедать?
Я отказался от этого приглашения. Я сознавал свое несчастное
положение, и гордость - ложная гордость, если хотите, - поднялась во мне.
Я поспешил проститься и поплелся домой со своей отвергнутой рукописью.
Придя домой, я встретил на лестнице мою квартирную хозяйку, которая
спросила, "не буду ли я так добр свести с ней завтра счета". Она говорила
довольно вежливо, бедная душа, и не без некоторой нерешительности. Ее
очевидное сострадание укололо мое самолюбие так же, как предложенный
редактором обед ранил мою гордость, и с совершенно уверенным видом я
сейчас же обещал ей уплатить деньги в срок, ею самою назначенный, хотя у
меня не было ни малейшего представления, где и как я достану требуемую
сумму.
Войдя в свою комнату, я швырнул бесполезную рукопись на пол, бросился
на стул... и выругался. Это облегчило меня, и понятно, так как, хотя я и
ослабел временно от недостатка пищи, но не настолько, чтоб проливать
слезы, и сильное грозное ругательство было для меня такого же рода
лекарством, каким, я думаю, бывают слезы для взволнованной женщины. Как я
не мог плакать, так я не был способен обратиться к Богу в моем отчаянии.
Говоря откровенно, я тогда не верил в Бога. Я был самонадеянным смертным,
презирающим изношенные временем суеверия.
Конечно, я был воспитан в христианской вере, но эта вера сделалась
для меня более чем бесполезной. Умственно - я находился в хаосе. Морально
- мне мешали идеи и стремления. Мое положение было безнадежно, и я сам был
безнадежен.
А между тем я чувствовал, что сделал все, что мог. Я был прижат в
угол моими собратьями, которые оспаривали мое место в жизни. Но я боролся
против этого: я работал честно и терпеливо; и все напрасно.
Я слыхал о мошенниках, которые получали большие деньги; о плутах,
которые наживали огромные состояния. Их благоденствие доказывает, что