"Р.Л.Стивенсон. Статьи (Собрание сочинений в 5 т.) " - читать интересную книгу автора

где все видно яснее, чем в любой земной обители, где нет
нужды судить так строго и легче стать на точку зрения
другого. Будь он жив во плоти, ему, пожалуй, то, что я
почитаю за добродетели свои, причиняло бы не меньше
страданий, чем то, что я признаю в себе за пороки. Как
знать, не это ль нас и примиряет с уходом стариков, что
молодым освобождается поле действий?..
Я помянул здесь свою тетку. В юные годы она была
разумницей и красавицей: очень властная, деятельная и во
всем полагающаяся на себя. С годами, впрочем, на нее стала
полагаться и вся семья. После падения с лошади, по ее
словам, а по словам других, по каким-то естественным
причинам она почти совсем утратила слух и зрение и из
своевольной королевы внезапно превратилась в самую
услужливую и добросердечную женщину на свете и работницу
"на все руки" для своего семейства. Тринадцать душ Бэлфуров
да еще (по странному совпадению) тринадцать Стивенсонов, и
всех детей, какие были в семье, она по приезде их на родину
принимала под свое крыло, пестовала, воспитывала и
выхаживала после детоубийственного индийского климата.
Временами нас, детишек, набивалось в пасторский дом, должно
быть, человек десять; и всяк был вторично рожден на свет
лаской тети Джейн. Любопытны бывали эти пришествия на
родную землю изжелта-смуглого молодняка в сопровождении
какой-нибудь няни-индуски. Тесный домик сельского пастора
был для них средоточием вселенной, а тетя Джейн -
воплощением Милосердия. Моя мать говорит, что это про тетю
Джейн и про нее сказано в Библии: "Больше чад у неплодной,
нежли у мужней жены".
Мы, дети, понятно, затевали вместе множество игр; я
обыкновенно требовал себе роль вожака и к вечеру всякий раз
уставал до полусмерти. Один такой денек счастливого
возбуждения нередко стоил мне потом двух-трех дней в
постели с лихорадкой.
Но сильней всего воображение у меня разыгрывалось в
кровати перед сном. Эти часы - самое отчетливое и, верно,
самое раннее из моих детских воспоминаний. Бывало, я лежал
без сна, с чувством излагая самому себе вслух свои взгляды
на мировые проблемы с каким-то завыванием, которое при
полном отсутствии слуха величал пением - и со своеобразным
размером, при полном неведении основ стихосложения. Одну из
этих "напевушек", как я именовал свои вечерние рулады,
отец, стоя за дверью, записал, и как-то недавно она
попалась мне на глаза. В ней бегло рассматривается
грехопадение человека, весьма сурово осуждается Диавол; но,
что воистину поразительно, в ней соблюден, правда,
свободный, неправильный, но все-таки размер, тяготеющий к
десятисложной героической строке. Я убежден, что в ту пору
ничего или почти ничего, кроме метра церковных гимнов, еще
не слыхивал, и, стало быть, это указывает, как видно, на