"Роберт Луис Стивенсон. Оллала (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

Наконец поиски завели меня в комнату, явно обитаемую. Она была очень
просторная и выходила окнами на север, где горы громоздились особенно
круто, и неприступно. В камине тлели и дымились красные угольки, рядом
стояло кресло. Весь вид комнаты говорил о том, что в ней живет человек
скромных, даже аскетических привычек; кресло было жесткое, стены и пол
голые, и, кроме книг, разбросанных всюду, не было ничего, что выдавало
бы интересы и склонности хозяина. Никаких признаков полезной работы или
любимого занятия. Это множество книг в доме, где живет сеньора со своим
слабоумным сыном, несказанно поразило меня, и я начал торопливо, боясь
быть застигнутым, перелистывать книги одну за другой. Книги были самые
разнообразные: религиозные, исторические, научные, но почти все старин-
ные и на латыни. Вид некоторых говорил о том, что их постоянно читают;
другие были надорваны, как будто читавший не одобрил их и с негодованием
отшвырнул. Оглядев комнату в последний раз, я заметил на столике у окна
листки бумаги, исписанные карандашом. Поддавшись глупому любопытству, я
взял один. Это были примитивно рифмованные стихи на староиспанском язы-
ке, которые на моем языке звучали бы приблизительно так:
Наслаждение приносит боль и стыд,
Печаль украшена венком из лилий,
Наслаждение, как солнце, манит.
Господь мой, Иисус, как ярко оно светит!
Печаль иссохшей рукой на тебя
Указывает, господь мой, Иисус!
Стыд и замешательство охватили меня; положив листок на место, я не-
медленно покинул комнату. Ни Фелип, ни его мать не могли, конечно, чи-
тать этих книг или написать эти неумелые, но проникновенные строки. Было
ясно, что я кощунственной ногой осквернил жилище дочери. Бог свидетель,
как я ругал себя за мою чудовищную бестактность! Мысль, что я воровски
проник в комнату этой странной девушки и коснулся самого ее сокровенного
и что она может узнать об этом, доводила меня до отчаяния. Я считал себя
преступником, и еще я упрекал себя за те поспешные догадки, которые, как
мне тогда казалась, объясняли тайну прошедшей ночи. Я не представлял се-
бе, как могла мне прийти в голову идиотская мысль, будто те ужасные воп-
ли исторгались из груди слабой девушки. Она казалась мне теперь святой,
бесплотным духом, изнуренным занятиями и служением религии; я жалел ее,
живущую в семье, чуждой ей по духу, а значит, в полном одиночестве; я
стоял, облокотившись на балюстраду галереи, и смотрел вниз на пышное,
обильное цветение и ярко одетую женщину, которая сонно потягивалась и
изящно облизывала губы, - олицетворение безделья и неги - и не мог не
сравнить этот залитый солнцем двор с холодной комнатой наверху, выходя-
щей на север, в сторону гор, где жила дочь.
После полудня, когда я сидел с рисованием на своем любимом бугре, я
увидел, как в ворота замка вошел падре. То, что я узнал о дочери, поло-
нило мое воображение и совсем вытеснило ужасные события прошлой ночи,
но, увидев этого почтенного старика, я тотчас вспомнил все. Сойдя с буг-
ра и поколесив по лесу, я вышел к дороге и расположился в ожидании у
обочины. Скоро появился падре, я вышел к нему навстречу и представился.
У падре было волевое, открытое лицо, и я легко прочел на нем смешанные
чувства, вызванные мною, чужеземцем и еретиком, но вместе и человеком,
который получил ранение, сражаясь за благородное дело. О семействе, жи-