"Нил Стивенсон. Анафем (отрывок)" - читать интересную книгу автора

голосовых связок, и я в это верил; во всяком случае, никто в нашем матике не
мог брать ноты, которые доносились из нефа милленариев.

Анафем начался просто, затем достиг сложности, практически выходящей за
грань восприятия. Когда у нас был орган, для исполнения анафема требовались
четыре органиста, каждый играл обеими руками и обеими ногами. В древнем
актале эта часть изображала хаос несистематической мысли до Кноуса.
Композитор передал его почти слишком хорошо: ухо едва вычленяло отдельные
голоса. Потом, примерно как если смотришь на непонятную геометрическую
фигуру, и вдруг чуть-чуть повернешь и грани, ребра и вершины разом обретут
смысл, все голоса постепенно слились в одну чистую ноту, которая отдавалась
в световом колодце наших часов и заставляло все вибрировать в резонанс. То
ли по счастливой случайности, то ли благодаря хитростям праксиса, вибрации
как раз хватило, чтобы привести ось в движение. Лио, Арсибальт, Джезри и я
знали, что это произойдет, и все равно чуть не упали, когда ступица
повернулась. Миг спустя, когда кончился холостой ход передаточного
механизма, метеорит у нас над головами пополз вверх. Через двенадцать тактов
нам на головы с высоты сотен футов должны были посыпаться скопившиеся за
сутки пыль и помет летучих мышей.

В древней литургии этот момент символизировал свет, озаривший сознание
Кноуса. Единая мелодия разделилась на две соперничающие: одна изображала
Гилею, другая Деату, дочерей Кноуса. Мы в ритме анафема двигались ровным
шагом, вращая втулку против часовой стрелки. Метеорит поднимался со
скоростью два дюйма в секунду; до того мига, когда он достигнет наивысшей
точки, оставалось минут двадцать. В то же время барабаны, на которые были
намотаны четыре другие цепи, тоже начали поворачиваться, только гораздо
медленнее. Куб за время актала поднимался примерно на фут, октаэдр -
примерно на дюйм и так далее. А высоко под потолком шар медленно опускался,
чтобы часы шли, пока мы их заводим.

Я должен оговорить, что часам - даже огромным - на двадцать четыре часа
не нужно столько энергии, сколько мы в них вкладывали! Почти вся она
предназначалась для дополнительных устройств - звонниц, ворот, Большого
планетария у дневных ворот, малых планетариев и телескопов звездокруга.

Ничего этого не было у меня в голове, когда я круг за кругом толкал
свою рукоять. Да, в первые несколько минут я припомнил основные сведения о
часах, пытаясь представить, как бы объяснил это все мастеру Флеку, если бы
тот стоял рядом и задал мне вопрос. Но к тому времени, как мы вошли в ритм,
сердце начало тяжело стучать, а по носу потек пот, я забыл о мастере Флеке.
Однолетки пели вполне сносно - не так плохо, чтобы это обращало на себя
внимание. Минуты две я размышлял о светителе Блае, потом все больше о своем
месте в жизни. Эгоистично думать о себе во время актала, однако непрошенные
мысли труднее всего прогнать. Возможно, вы сочтете, что я зря про такое
рассказываю. Что я подаю дурной пример другим фидам, которые могут
когда-нибудь вытащить из ниши мою рукопись. И все же мои тогдашние мысли -
часть этой истории.

Заводя часы в тот день, я воображал, что будет, если забраться на