"Ф.Степун "Бесы" и большевистская революция " - читать интересную книгу автора

помешан. Но странным образом все эти догадки, долженствующие объяснить
поведение Верховенского, преподносятся читателю так, что он в них как-то не
верит, а только чувствует исступленность Верховенского, одержимость его
таинственными бесовскими силами.
Если отбросить психологический колорит сумбурно-восторженной речи
Верховенского и сосредоточить свое внимание на заключающейся в ней
историософской и социологической характеристике грядущей большевистской
революции, то нельзя будет не поразиться исключительной дальнозоркости
Достоевского.
До захвата власти Лениным "Бесы" многими общественными деятелями и
почти всеми партийными революционерами воспринимались как злостное
издевательство над русским освободительным движением. Таким отношением к
"Бесам" объясняется то, что протест Горького против их постановки на сцене
Художественного театра нашел широкий отклик в кругах русской общественности.
Но времена изменились: сейчас, думается, всем должно быть ясно, что "Бесы"
гораздо в большей степени произведение пророческое, чем
злостно-сатирическое.
Ни народникам (социалистам-революционерам и трудовикам), ни
социал-демократам меньшевикам нет ни малейшего основания сетовать на
Достоевского, так как Достоевскому, когда он писал "Бесов", явно
предносилась не февральская, а октябрьская революция. Правильность этого
предположения в достаточной мере и степени доказывается его
религиозно-социологическим подходом к людям и событиям нарисованной им
смуты. Такой подход по отношению к деятелям и партиям "Февраля", явно
незнакомым с дьяволом и отнюдь не склонным к разрушению Божьего мира в
России, был бы совершенно бессмысленным. Но не менее бессмысленным был бы, с
другой стороны, безрелигиозный, научно-рационалистический подход к таким
социалистам, как Ткачев и Нечаев, и к таким явлениям, как "Катехизис
революции", публицистика "Великоросса" и "Набата" и прокламационные призывы
"К топорам". Этот мир кипит и перекипает страстным богоборчеством, глубоким
презрением к народу и злым духам фашистской государственности. Здесь идет
речь об уничтожении Бога и боговера, о закрытии монастырей как рассадников
лени и разврата, об освобождении женщин из рабства брака и о государственном
воспитании детей. Написанный Нечаевым портрет революционера - явный
автопортрет - являет образ человека, лишенного чувств "родства, дружбы,
любви, благодарности и чести". В нем все задавлено холодною страстью
революционера, готовностью умереть за свои идеи и уничтожить каждого, кто
встанет против них.
Читая бредовую проповедь Верховенского, нельзя не чувствовать, что она
кипит бакунинской страстью к разрушению и нечаевским презрением не только к
народу, но даже и к собственным "шелудивым" революционным кучкам, которые он
сколачвал, чтобы пустить смуту и раскачать Россию. В духе Нечаева и Ткачева
Верховенский обещает Ставрогину, что народ к построению "каменного здания"
допущен не будет, что строить они будут вдвоем, он, Верховенский, со своим
Иван-царевичем. Надо ли доказывать, что следов бакунинской страсти к
разрушению и фашистских теорий Ткачева и Нечаева можно искать только в
программе и тактике большевизма. Интересно, что, мечтая о великой
революционной смуте, Верховенский жалел о том, что мало остается времени и
что в России нет пролетариата. Этими жалобами он касался разногласий между
народниками и Плехановым, за примирением которых Вера Засулич в 1881 году