"Ф.Степун "Бесы" и большевистская революция " - читать интересную книгу автора

понятий, а системы конкретных образов.
Все сказанное Достоевским о природе художественного творчества в
"Хозяйке" он впоследствии кратко, но точно выразил в своем "Дневнике
писателя", определив себя не как психолога, а как "высшего реалиста", то
есть как исследователя духовных реальностей жизни. Это призвание подсказало
Мережковскому определение Достоевского как тайновидца духа. Формула
Бердяева: Достоевский не психолог, а пневмолог - в сущности говорит то же
самое. Учения Владимира Соловьева о художнике-теурге и Вячеслава Иванова о
религиозном символизме тесно связаны с противопоставлением
художника-психолога высшему реалисту и дают очень много для правильного
понимания религиозно-философской сущности искусства Достоевского.
Чем, если не этой духоустремленностью творчества Достоевского,
объяснить то, что из всех современников только он один в бунтарских идеях
Ткачева-Нечаева уловил сущность коммунистического рационализма и
большевистского безумия. Герцен отнесся к нечаевщине гораздо мягче: увидел в
ней только смесь Шиллера с Бабефом. Чернышевский осудил крайнюю
революционность ткачевских идей и нечаевской практики, но осудил лишь как
бессмысленно быстрый, упреждающий ход событий революционный темп. Еще слепее
были те, что считали нечаевскую деятельность сплошной провокацией,
подстроенной тайной полицией.

* * *

Достоевский мыслил в образах, тем не менее он мыслил не
импрессионистически, а систематически. Рисуя и анализируя сложные
взаимоотношения между героями "Бесов", он без малейших уступок требованиям
искусства тщательно вычеркивал свою метафизику революции. Первое, что
читателю сразу же бросается в глаза, это подчеркнутое Достоевским
диалектическое взаимоотношение между либеральным профессором Степаном
Трофимовичем Верховенским и главарями революционного движения. Не случайно,
конечно, что все они - родной сын профессора Петр, его воспитанник
аристократ Ставрогин и потомок крепостного Шатов - выступают в романе не
только как ученики Степана Трофимовича, но до некоторой степени и как его
духовные дети, перекинувшиеся в лагерь безбожно-аморального социализма.
Ясно, что за этим сюжетным построением вскрывается прозорливое убеждение
Достоевского, что бессильный либерализм неизбежно порождает насильнический
социализм. Было бы несправедливо обвинять Достоевского в злостном отношении
к профессору-либералу. Образ Степана Трофимовича написан не без иронии, но и
без любви. Есть в нем и лжегероическая поза, и благородная фраза, и
чрезмерная обидчивость приживальщика, но есть в нем и подлинное
благородство, и патетическое гражданское мужество. На празднике нигилистов
Степан Трофимович не только с вдохновением, но даже с нравственным пафосом
выкрикивает, что "мир спасет красота", что Шекспир и Рафаэль выше
освобождения крестьян, выше народности и выше социализма. Освистанный на
празднике, он надевает дорожную шинель и, умиленно чувствуя себя русским
скитальцем и лишним человеком, выходит на большак, чтобы утонуть в русских
просторах. На постоялом дворе он встречается с книгоношей, которая читает
ему рассказ об исцелении гадаринского бесноватого. Степан Трофимович
потрясен: ему вдруг открываются глаза на народ, за который он всю жизнь
боролся, но которого никогда не знал, на великую правду, которой спокон