"Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский. Подпольная Россия " - читать интересную книгу автора

христианство пало, подобно старому, полуразвалившемуся зданию, которое
держится только потому, что никому не вздумалось напереть на него плечом.
Пропаганда материализма велась двумя путями, взаимно поддерживавшими и
дополнявшими друг друга. С одной стороны, переводились и писались
сочинения, заключавшие в себе самые неопровержимые аргументы против всякой
религии и вообще против всего сверхъестественного. Чтобы избежать придирок
цензуры, мысли слишком вольные облекались в несколько неопределенную,
туманную форму, которая, однако, никого не вводила в заблуждение.
Внимательный читатель успел уже привыкнуть к "эзоповскому" языку,
усвоенному передовыми представителями русской литературы. Рядом с этим шла
устная пропаганда. Стоя на почве данных, доставляемых наукой, она делала из
них окончательные выводы, уже нисколько не стесняясь цензурными
соображениями, с которыми принуждены были считаться писатели. Атеизм
превратился в религию своего рода, и ревнители этой новой веры разбрелись
подобно проповедникам по всем путям и дорогам, разыскивая везде душу живу,
чтобы спасти ее от христианския скверны. Подпольные станки и тут оказали
свою услугу. Издан был литографированный перевод сочинения Бюхнера "Сила и
материя", которое имело громадный успех. Книга читалась тайком, несмотря на
риск, с которым это было сопряжено, и разошлась в тысячах экземпляров.
Однажды мне в руки попало письмо В.Зайцева, одного из сотрудников
"Русского слова", бывшего главным органом старого нигилизма. В этом письме,
предназначавшемся для подпольной печати, автор, говоря о своей эпохе и
обвинениях, выставляемых нынешними нигилистами против нигилистов того
времени, пишет: "Клянусь вам всем святым, что мы не были эгоистами, как вы
нас называете. Это была ошибка, - согласен, - но мы были глубоко убеждены в
том, что боремся за счастье всего человечества, и каждый из нас охотно
пошел бы на эшафот и сложил свою голову за Молешотта и Дарвина".
Слова эти заставили меня улыбнуться, но, несомненно, они были
совершенно искренни. Если бы дело дошло до подобной крайности, то мир, чего
доброго, увидел бы зрелище настолько же трагическое, насколько и смешное:
людей, идущих на муки, чтоб доказать, что Дарвин был прав, а Кювье
ошибался, подобно тому как двести лет тому назад протопоп Аввакум и его
единомышленники всходили на плаху и на костер за право писать Иисус через
одно И, а не через два, как у греков, и "двоить" аллилуйя, а не "троить",
как то установлено государственной церковью. Очень характерно это свойство
русской натуры - относиться со страстностью, доходящей до фанатизма, к
вопросам, которые со стороны всякого европейца вызвали бы простое выражение
одобрения или порицания. Но в данном случае проповедь материализма не
встречала никакого серьезного сопротивления. Потрясаемые алтари богов
защищать было некому. Духовенство у нас, к счастью, никогда не имело
нравственного влияния на общество. Что же касается правительства, то что
оно могло поделать против чисто умственного движения, не выражавшегося ни в
каких внешних проявлениях?
Таким образом, сражение было выиграно почти без всяких усилий,
выиграно окончательно, бесповоротно. Материализм стал своего рода
господствующей религией образованного класса, и едва ли нужно говорить о
том значении, которое освобождение от всяких религиозных предрассудков
имело для всего дальнейшего развития революционного движения.
Но нигилизм объявил войну не только религии, но и всему, что не было
основано на чистом и положительном разуме, и это стремление, как нельзя