"Ежи Ставинский. Пингвин " - читать интересную книгу автора

начал гоготать во всю глотку. Я даже не взглянул на него, не на что было
смотреть. Подумать только, что когда-нибудь эдакая мразь еще пролезет в
руководители и будет командовать людьми, ведь не выгонят же его ниоткуда за
то только, что он скотина, тем более если он будет хоть как-то учиться и
говорить при ком надо что надо.
Отряхнувшись, я во всю прыть пустился к автобусу. Там я вытащил бумажку
с адресом Васьки - все было поводом, чтобы увидеть Баську, плевал я на Адася
и его исчезновение, раз это не имело отношения к Бась-ке; даже с
общественной точки зрения его исчезновение не было исчезновением, оно не
создавало никакой пустоты, так же как если бы кто-нибудь зачерпнул кружкой
воды в озере. Адась был настоящим эгоистом, я по сравнению с ним - самокат
против реактивного самолета, никто его не любил, никто не нуждался в его
обществе, если к тому не было особого повода, никто не почувствовал бы, что
его не хватает, что в рядах образовалась брешь. Конечно, его предки - дело
другое, им и положено горевать, они же его родили, пичкали шоколадами,
осыпали подарками, разными погремушками и стереофоническими проигрывателями,
но даже и в их жизни он не занимал почти никакого места - они жили, каждый
сам по себе, встречались только у чемоданов с барахлом и пластинками,
которые привозил старый Бончек, и встревожились о сыне, лишь когда он не
пришел ночевать.
Я тоже не находил общего языка со своими предками, мы все больше
отдалялись друг от друга, потому что они иное поколение, из другой эпохи,
довольные тем, что у них есть центральное отопление и ванная, "у нас никогда
не было ванной, мы впервые в жизни живем, как цивилизованные люди, с ванной
и центральным отоплением", "есть хлебушек, не падают бомбы и не арестовывают
невинных...". Но я знал, что мои предки не спускают с меня глаз, иногда я
доходил до бешенства оттого, что они так любят своего отпрыска, так им
занимаются и так страдают потому, что он уже ускользает из их рук, для них я
все еще был беспомощным птенцом, но, пожалуй, это было лучше, чем то, что у
Адася.
Наконец я дотащился до этого чертового Жолибожа, ткнулся в одну
сторону, в другую, мне указывали то направо, то налево, в конце концов я
нашел ее улочку - три с половиной домика, садики какие-то, почти деревня.
Домик Баськи еще носил следы военных бурь, стены были изрешечены шрапнелью
или чем-то в этом роде, видно, здесь тоже когда-то шла серьезная драка,
штукатурка на лестничной клетке вся ободрана... Баська жила на втором этаже,
три звонка. Я позвонил три раза и стал ждать, вслушиваясь в звуки за дверью.
Там шумела вода, мурлыкал голос диктора, ведущего воскресный концерт по
заявкам: "Лучезарной пани Ивоне, сверкнувшей на дороге моей жизни между
станциями Мальборк и Гданьск-Главный, посылает эту песню пораженный в самое
сердце Ежи Бегус из сельхозкооператива в Моронге". Что-то зашелестело, дверь
открылась, на пороге стояла Баська в халате. Я с облегчением вздохнул: она
дома, ничего не случилось, Адась не украл ее. Лицо Баськи, как всегда,
ничего не выражало, но в глазах у нее мелькнул испуг, и она сделала такое
движение, точно хотела преградить мне вход.
- Ты? Что случилось?
- Бончек не вернулся домой ночевать.
- Знаю. Они уже были у меня. Я сказала, что ушла вместе с тобой, когда
все еще оставались. Я не могу тебя пустить в комнату, потому что мать еще
спит, она только в воскресенье и может выспаться.