"Анджей Стасюк. Белый ворон" - читать интересную книгу автора

на собрании. Бандурко замолчал, глядя в бокал с вином. Похоже, он разозлился
на идиотские шутки, прервавшие поток слов, и теперь никак не мог заново
связать ниточки, а верней сказать, собрать эмоции, позволившие ему
разглагольствовать без передышки целых полчаса. Потому что речь его была
продуктом вдохновения. Бандурко вообще был человек вдохновения. И все это
знали. А еще он был зелотом. Впечатлительно-пылким, и его очень легко было
ранить; может, потому мы и сидели, молчали, пока Костек не подпустил эту
свою шпильку и не выпустил воздух из воздушного шарика Василя. А когда
подошла официантка, наш круг окончательно сломался, и все мы начали говорить
о всяких глупостях, о том, что было вчера, сегодня, что мы будем делать
завтра, с кем мы это хотим делать и с кем это делали прежде. Гонсер долдонил
о делах, о своей машине, о делах, о машине и возбуждался в точности как
Бандурко, только возбуждение проявлялось у него легким заиканием да
капельками пота на лбу.
- Черт, я же за рулем, - вспомнил он и отодвинул чуть початый бокал
пива, снял очки, протер их о джинсовую куртку, потом опять попытался
заговорить о том же самом, но Малыш его уже не слушал; обычным своим
неспешным и спокойным голосом он что-то доказывал Василю, помогая себе
ладонью, которой он разрубал воздух на ровные, толстые пласты. Костек сидел,
как и прежде, пил, и ничто не предсказывало, что через минуту он отставит
пустой бокал, бросит "пока" и выйдет, а секунду спустя и я скажу: "Ладно, я
тоже пошел", - выскочу вслед за ним, догоню в гардеробе и увижу, как он
оглядывает витрину с сигаретами и показывает старушке на "Экстракрепкие". Но
окликать его я не стал. Он не оглянулся. Я выждал с минуту и вышел на мокрую
улицу, чтобы поразмышлять о Василе Бандурко.

4

А сейчас я смотрел на его неподвижное, умиротворенное лицо и мог бы
дать голову на отсечение, что на губах у него блуждает легкая улыбка. Нет,
то не была игра теней, и это было не трепетание красно-золотых отблесков
огня. То была радость победы. Она пробивалась даже сквозь маску сна. Потому
что в конце концов Бандурко одержал победу, убедил нас, что наша жизнь и
говна не стоит и мы обязаны что-то совершить. А уж он отлично знал, что
именно.
Та речь в пивной, пусть и не совсем удачная, была всего-навсего
вступлением. Потом он подлавливал нас поодиночке, и, видно, ему пришлось
следить за нами, потому что мы сталкивались с ним в автобусе, в кабаках,
где-нибудь на улице; домой он к нам не заходил, наверно догадываясь, что там
у нас запас сопротивления побольше, что устоявшийся мирок защищает нас от
безумств.
Так что - улицы, мосты, засады; однажды он вскочил вслед за мной в
такси, а уже через десять минут вылез в каком-то совершенно безнадежном
месте, чуть ли не в Служевце Пшемысловом; в воскресенье там не было ни живой
души, и он, наверное, бродил среди кубов из стали и стекла, сворачивал в
проходы между складами и ангарами, чтобы упражняться в риторике, поститься в
пустыне, иметь видения и пророчить гибель Иерусалима из гофрированного
железа.
Не имею представления, кого он завербовал первым. Мы время от времени
встречались, однако при упоминании о Василе все ограничивались кратким: