"Иван Терентьевич Стариков. Освященный храм ("Судьба офицера" #3) " - читать интересную книгу автора

и Гаврила, колхозный садовник, и приходили ко двору отца. С утра приезжал и
Григорий с чернявой и веселой женой да с тремя детьми.
Все вокруг празднично: двор подметен, возле двора вычищено, кусты
желтой акации подстрижены, хата побелена. На заборе повешен ковер, а на нем
прикреплены двойной портрет жены Марии Никитичны и Оксаны - меньшей дочки,
отдельно карточка Ефима, среднего сына, погибшего в горах Югославии.
Булатовцы знали горькую историю дядьки Федоса. С женой и дочерью все
произошло, когда его самого не было: находился в эвакуации с отарой
племенных мериносов, и возвратился лишь в конце сорок третьего, сразу же,
как только пришли наши войска. Гаврила попал в плен в первые дни войны
недалеко от западных границ, был ранен, продан в хозяйство бауэра и работал
на правах раба. Возвратился лишь в сорок пятом году. И только Григорий
прошел войну без ранений.
В праздничный День Победы Чибисы садились к столу прямо на улице. Отец
наливал розового вина в рюмки, поднимал первую и негромко произносил:
- За мать, Марию Никитичну...
И, опустив голову на грудь, долго молчал, вспоминая все пережитое и
радостное, что было, и горькое, что выпало ему. Потом наливал вторую и
говорил:
- За Ефима! - И после паузы добавлял всегда одно и то же: - Надо бы
съездить в те горы, может, кто помнит его.
Третью рюмку он выпивал за Оксану и после этого уже не прикасался к
вину целый день, но не отходил от стола. Григорий и Гаврила со своими
семьями проведывали знакомых и родственников, бывали на митинге у обелиска и
братской могилы, а старик все сидел возле стола: кто бы ни проходил, каждого
просил выпить рюмочку за упокой Марии, Ефима и Оксаны. Приходили и любители
хлебнуть на дармовщинку, но больше рюмки они не получали, а просить еще
стеснялись. Вечером, когда Гаврила и Григорий заносили столы, когда невестки
убирали посуду и съестное, уносили ковер с портретами и вешали на привычное
место - в горнице над кроватью - и уезжали, расходились по домам, Федос
Иванович оставался один. Он наливал графин вина, брал стакан, ставил на
круглый дощатый столик под старым абрикосовым деревом, что росло между
бассейном для воды и подвалом, и садился думать о своей жизни и о тех, кого
любил и кого отняла у него война. В сумерках появлялся безрукий матрос Борис
Латов. Приходил он трезвый, молча выпивал стакан вина и садился рядом со
стариком. Минут через двадцать он выпивал второй стакан, поднимался и уходил
прочь.
"Серьезный человек! - думал про Латова старик. - Может же держать себя,
а не хочет. Почему? Да потому что жить он предполагал вместе с Оксаной, а ее
убили, и его жизни нет опоры на земле. Мечется, лютует, видно, смерти ищет,
а она не берет его, мимо проходит. И война его сберегла..." Во время штурма
высоты под Керчью Борис подхватил знамя из рук падающего матроса. Сам
высокий, да еще знамя вздымал над собой - вел матросов по обрывистому
склону, но пули секанули по рукам, раздробили ладони. Теперь вместо
пальцев - черные кожаные чехольчики, страшные даже по своему виду. И если
кто попадется ему, когда он бушует, то стерегись: расквасит, размесит лицо в
кровь. Зверь-человек становится, и не унять его, не убрать. Милиция не хочет
возиться с ним, только предупреждает, и всегда в последний раз И люди к нему
относились по-разному - одни, особенно женщины, жалели, другие боялись,
обходили его, словно волка, стороной, третьи вообще перестали считать его