"Константин Михайлович Станюкович. Миссис Джильда" - читать интересную книгу автора

матрос, рябоватый и вообще неказистый лицом, крепкий и приземистый, без
среднего пальца, давно оторванного марса-фалом на жилистой, пропитанной
смолой, правой руке, повел на вздохнувшего матросика бесстрастным, казалось,
взглядом человека, давно ко всему притерпевшегося.
Повел и, сразу понявши причину грустного настроения
первогодка-матросика, - проговорил своим грубоватым, сиплым от пьянства
голосом, в котором, однако, несмотря на грубость, пробивалась участливая
нотка:
- И дурак же ты, Егорка.
Егорка пугливо взглянул на старого матроса, который раньше никогда не
удостоивал его разговором.
- А ты не оказывай перед им страху, - продолжал беспалый матрос,
понижая конфиденциально свой зычный бас, - он и бросит над тобою
куражиться... боцман-то... Нешто больно даве съездил? Целы зубы? - небрежно
прибавил он.
- Целы... Он зубов не касался.
- Так чего же ты заскучил, Егорка?
- Главная причина: вовсе обидно, Иваныч.
- Обидно? А ты не обиждайся. Плюнь! Такая уж флотская служба
терпеливая. Не ты один матрос на "Чайке". Все терплют. А то какой
обидчистый, скажи, пожалуйста, - насмешливо кинул Иваныч.
Матросик был, видимо, смущен таким напоминанием о "всех".
В самом деле, разве он один терпит? Других вот наказывают линьками, а
его, слава богу, еще ни разу не пороли. Вот только боцман утесняет, за
всякую малость дерется, а то господь пока миловал.
А Иваныч, словно бы желая подбодрить Егорку, продолжал:
- Это што, коли боцман или старший офицер съездит по морде с рассудком,
без повреждений... Это нестоящее дело для форменного матроса. Он должен к
бою привыкать - на то она и служба. А вот меня, братец ты мой, так прежде
форменно шлифовали линьками и, можно сказать, вовсе до отчаянности и безо
всякого предела... Такой уже дьявол был у нас на корабле старший офицер...
ну и капитан тоже... лют был на порку. И ничего: сустерпел все. Жив остался
и безо всякой чихотки. А ты: "обидно"! То-то оно и есть, что ты еще вовсе
глуп, Егорка!
И, помолчав, прибавил:
- А я ужо боцману скажу, чтобы не очень тебя оболванивал. Пужливый и
обидчистый, мол, матросик... Покурить нешто!
И с этими словами Иваныч отошел от мачты и, вынув из кармана
просмоленных штанов коротенькую трубку и кисет с махоркой, набил трубку и
стал курить.
Егорка не успел и сказать слово благодарности, весь проникнутый ею.
Благодаря ласковому слову, он уже был иначе настроен. Обнадеженный, он
уже не чувствовал жуткой сиротливости и снова стал смотреть на закат, но уже
без щемящей тоски забиженного существа, а в тихом, грустном и неопределенном
раздумье.
И жить так хотелось, несмотря на обиды боцмана.


II