"Константин Михайлович Станюкович. Дяденька Протас Иванович" - читать интересную книгу автора

над ними начальников.
Дяденьке Протасу Ивановичу, очевидно, не к лицу были такие приемы. Он и
в молодые годы был коренаст и необыкновенно толст, имел широкую грудь и
короткую шею, на которой была помещена большая голова, с трудом
поворачивающаяся, точно она была пришита к затылку. С такою наружностью как
ни ухитряйся, а трудно пробраться в задний карман начальства и сидеть в нем,
как в маленьком раю. Тощему это можно, а толстому - нельзя. И как ни
старайся, а никак не сделаешь из румяного, брызжущего здоровьем, широкого
мясистого лица с вечно веселой улыбкой - той изжелта-бледной физиономии без
улыбки, а с одной только готовностью умереть во всякое время дня и ночи, -
которой обыкновенно отличаются худощавые люди, достигающие намеченной цели
тихонько, не торопясь, более помалчивая, чем болтая.
А мой дяденька к тому же был болтлив, как сорока. Он болтал, не
останавливаясь, кряду по пяти часов, сидя за своим письменным столиком, - и
как он ухитрялся, это уж его дело, - но только порученные ему дела
исполнялись как следует тощими переписчиками. Он, бывало, подмахнет и опять
болтает насчет того, что без правды никак нельзя жить на свете такому
толстому и веселому человеку.
Он и тогда уж резал "матку-правду", так что худощавые его товарищи не
без удовольствия чаяли, что скоро Протаса Ивановича уберут и заменят его
тощим человеком. Однажды он так горячо объяснял своему непосредственному
начальнику о том, что он русский человек и - "уж прошу меня простить" -
любит по простоте резать "матку-правду" (эти два слова были его любимыми и
впоследствии он даже испросил разрешение включить их в свой герб), что все
худощавые ждали неминуемого скандала, так неистово Протас Иванович бил себя
в грудь кулаком и так громко говорил в глаза такие вещи, о которых
обыкновенно только думают. Но, к общему изумлению, никакого скандала не
произошло. Напротив, непосредственный начальник (тоже из худощавых) как-то
особенно пристально взглядывал на Протаса Ивановича и, когда последний
несколько успокоился, вытер слезу благородного негодования, стер пот со
своего лба и перестал терзать свою широкую грудь увесистым кулаком,
худощавый начальник тихо, с едва заметной улыбкой на тонких губах, взял его
под руку, отвел к себе в кабинет и спросил:
- А сколько вам лет, молодой человек?
- Двадцать семь!
- Вы, молодой человек, далеко пойдете... В вас оригинальность есть...
Впрочем, как же и не быть?.. Эк вас разнесло как! - улыбнулся начальник не
то насмешливо, не то как-то загадочно. - Вам нельзя, как нам, худощавым...
Хе... хе... хе... А за вашу правду благодарю... очень даже, но жаль, молодой
человек, что я не могу воспользоваться ею как следует... Вы, верно, еще не
знаете?.. Я уволен в отставку и... - худощавый запнулся, - и уж не имею
возможности оценить вашей прямоты по достоинству!
Худощавый протянул руку и взглянул опять в глаза Протасу Ивановичу, но
- странное дело! - Протас Иванович осовел, лицо его вдруг потеряло выражение
благородного негодования, и глаза как-то смотрели вкось, избегая встречи с
глазами бывшего непосредственного начальника.
- Ну, желаю вам, молодой человек, всего хорошего... Если, когда что...
не забудьте и нас... Эк вас разнесло!.. Хе... хе... хе!..
Когда худощавые товарищи увидали осовелое лицо Протаса Ивановича и
весело заключили, что отныне он уж лишен возможности резать "правду-матушку"