"Константин Михайлович Станюкович. Оборот ("Морские рассказы")" - читать интересную книгу автора

доставить на шлюпку.
На клипере так и звали его - нянькой Дудкина.
- Кто довел? - переспросил Дудкин. - Известно кто! Свои... офицеры!
Прежде им воля была куражиться над матросами, не нонешняя... И у всех,
значит, одно понятие было... И все смеялись над мичманом за то, что у него
другое понятие... "Какой, мол, из тебя выйдет форменный офицер, ежели,
говорят, ты не можешь отполировать матроса... Ты, говорят, не мичман, а
вроде быдто пужливой бабы!" Каждый день, бывало, стыдили его в
кают-компании. Покоя не давали, мордобои!
- А он что... молчал? - спросил Снетков.
- Небось не молчал... Обсказывал им, что матрос не животная. И животную
надо, мол, жалеть, а человека и подавно. И закон-положенья, мол, нет такого,
чтобы его запарывать... Бывало, горячится, весь дрожит, на глазах слезы, а
они ровно жеребцы ржут... "Ты бы, говорят, заместо флотской службы в
стракулисты вышел, а то в монахи!" И капитан устыживал - барышней звал... И
старший офицер, бывало, ввернет ехидное слово - недаром его на фрегате
аспидом звали. И раз запустил: "Наш мичман, говорит, зря мелет... форсит,
мол... Дайте, говорит, сроку, и он в лучшем виде будет спускать шкуры".
Однако мой мичман все свое. "Вы, говорит, как вгодно, я вам не указчик, но
только я ни в жисть пороть людей не буду и извергом не сделаюсь... Я,
говорит, присяги не давал палачом быть!" Сказал это и сам весь белый стал, и
глаза, как у волчонка, так и горят... А старший офицер в злобу вошел, видит,
что не переспоришь, так он начальником обернулся. "Вы, шипит, мичман
Кудрявцев, забываетесь и не понимаете, что говорите. Мы не изверги и не
утесняем матросов. Мы, говорит, их только учим и наказываем, если они того
стоят". Осадил, значит, моего Леванида Николаича при всех... А ему и
конфузно... Он совсем еще вроде желторотого галчонка оказывал, двадцати
годов не было полных. Всего второй месяц, что вышел в офицеры и поступил к
нам на фрегат "Отважный". А я к ему назначен был вестовым - тоже молодой был
матрос. И легко было с им. Простой. Никогда дурного слова не скажет.
Завсегда, бывало, лясничал со мною, как с ровней, и никакой в ем гордости,
даром что сам графского рода, но только лишенный звания из-за отца. Отца-то
разжаловали из графов и решили всех имениев.
- За что? - спросил кто-то.
- Бунтовал с другими господами, когда покойный император Николай
вступал на царство. Их всех и раскассировали по Сибири. А по каким таким
причинам господа бунтовали, Леванид Николаич в точности не объяснял. Только
и сказал, что папенька за бунт пострадал и находится в Сибири. И очень он
своего отца обожал. Два его патрета завсегда в каюте висели над койкой.
Видный такой и в полковницком мундире. И раз как-то показывает Леванид
Николаич на патрет и говорит: "Если б ты знал, Дудкин, какой у меня хороший
родитель и как я, говорит, его почитаю... Это он, когда я еще был мальчонок
при ем в Сибири, учил меня добру и потом, говорит, в письмах наказывал быть
добрым и сраведливым начальником... И я, говорит, оправдаю отца. Не
осрамлюсь перед ним!" И оправдывал! Зато и любили его матросы на фрегате.
Знали небось, как он один против всех стоял за нашего брата. А раз и под
арестом отсидел - капитан посадил да еще лепорт на него подал, чтоб мичмана
под суд...
- За что? - спросил чернявый матросик.
- За эту самую жалостливость... Искоренить ее хотел... Однако пойти