"Константин Михайлович Станюкович. Добрый ("Морские рассказы")" - читать интересную книгу автора

- обанкрутили Евген Иваныча. И он спрашивал раз насчет претензии, а потом уж
перестал. И старший офицер на мысе Надежном и не думал списаться с клипера.
И как вышли мы с Надежного, Кобчик опять по-старому стал зверствовать. И
первым же делом боцмана разжаловал и дал двести линьков и Кошкина отшлиховал
до отчаянности. И обоим сказал: "Попробуй-ка оба бунтовать, ты строить во
фронт, а ты, подлец, облыжно жаловаться".
И разжалованный боцман, как его отпороли, сказал на баке: "Вот и
капитанская лезорюция! Вот доходили до капитана". А Кошкин еще хуже
затосковал. И капитан быдто не видит ничего. Однако вестовой сказывал -
загрустил... Чует, что слово не сдержал, и не знает, как ему быть... А
боцманом Кобчик сделал неверного унтер-офицера... Все передавал про команду
старшему офицеру и вовсе вроде Иуды был. И дрался вовсю. Последнюю совесть в
себе уничтожил... И решили на берегу избить до полусмерти Иуду боцмана.
Проучить... Но когда еще берег, а пока вовсе обезнадежили, и никакой веры на
защиту капитана не осталось... Дойди до его - еще хуже. И совсем
покорились... Живем в страхе. И быдто в арестантских домах. А матросик
Кошкин хуже затосковал и мучился совестью, что из-за его выдумки вместо
избавления... еще товарищей подвел... И вовсе угрюмистый стал. И покорно
терпел наказания Кобчика и бой боцмана Иуды... И ожесточился... Вот до чего
довели, ваше благородие, тихого и смирного человека, ежели только и его
сердце мучится по правде. Шли мы таким манером до Батавы... И перед самым
приходом, в пятом часу утра, одного щуплого матроса Кобчик отпорол до
бесчувствия, и его снесли в лазарет. Стали мы на рейд. Вышли вскорости к
подъему флага. Ждем, как примет командир лепорт доктора о больном по случаю
жестокой порки, однако капитан и после лепорта веселый, что поедет, мол, на
берег. И фельдшер нам объяснил, что доктор не доложил о больном. Кобчик его
упросил. Очень обиделись матросы, ваше благородие. И так ненавистен нам был
Кобчик, что хоть скрозь строй бы прогнали... Однако боимся его... Молчим...
Только про себя тишком говорим: "Что ж это, братцы, в чихотку будет Кобчик
вгонять, и капитан его держит в полном доверии и ничего не знает". И берегу
не радуемся, не смотрим на радостное утро. Кому оно на радость, а нам в
тоску... А на мостике и капитан и многие другие офицера весело
разговаривают, точно человек не в лазарете еле дышит... "Где ж, мол,
правда?" Это я про себя думаю, и сердце бунтует, ваше благородие... Бунтует,
и зло берет... Около меня Кошкин... Лица на ем нет... Глаза ввалимшись и как
уголья... И я ему: "Давай, Вась, соберем матросов и во фрунт... Дойдем до
капитана... Пусть пойдет в лазарет и увидит... Пусть освобонит нас от
Кобчика!" А Кошкин: "Не надо... Лучше, говорит, одному принять скрозь строй,
чем всем. Небось братцы добром вспомнят!" - "Да ты что надумал, Вась?" Я
сразу понял по его глазам, что Кошкин надумал. Ни слова не сказал и уже
пошел прямо к мостику, поднялся и, сняв шапку, остановился перед капитаном.
Матросы так и ахнули... Ахнули и офицеры... Удивился и капитан. Однако
сконфузился и с укором взглянул на Кобчика. Все замерли на палубе.
Взволнованный Шняков на секунду примолк.


VII

- Только голос дрожал, когда матросик доложил капитану: "Извольте, мол,
заглянуть, вашескородие, в лазарет, как запорол утром человека старший