"Октавиан Стампас. Рыцарь Христа (Тамплиеры - 1) " - читать интересную книгу автора

Правда, после таких посещений Евпраксия всегда становилась грустной,
принималась вспоминать свою родную землю, рассказывать о красотах и величии
града Киева, о коем говорила, что равного ему нет во всей Германии. Она так
расхваливала нравы и обычаи русичей, что трудно было не заподозрить ее в
излишней предвзятости по отношению к своим соотечественникам. Димитрий
постепенно вошел в наше сообщество. Он был славный малый, превосходный
стрелок из лука, отличный наездник и силач, каких мало. Но в то же время он
отличался таким молчаливым и застенчивым характером, что еще труднее было
верить императрице, когда она рассказывала о том, какой в Киеве веселый,
жизнерадостный и общительный народ. Все, что она рассказывала о русичах,
больше соответствовало духу жителей Вадьоношхаза, в частности моего
дорогого и несносного Аттилы Газдага, который не терял даром времени и живо
перезнакомился со всем населением Бамберга, особливо с хорошенькими
вдовушками. У этой породы женщин он пользовался неизменным успехом,
несмотря на свой довольно потешный вид - полноту, толстобрюхость,
мясистость носа и щек. Если я, бывало, шел по улице в его сопровождении, то
отовсюду виделись приветливые улыбки и помахивания рукой, а он тотчас
старался уверить меня, будто это адресовано мне, как личному телохранителю
ее императорского величества Адельгейды.
Шли дни за днями, один краше другого, но, увы, чем дальше, тем больше
я начинал замечать, что Евпраксия день ото дня, как спеющее яблоко соком,
наливается какой-то непонятной мне грустью. Нет, это была вовсе не грусть о
родной сторонке, и напрасно она жаловалась так часто, что скучает по Киеву
и своему отцу, князю Всеволоду. Я видел: тут другое. Разве я не скучал по
родителям и родным местам? Разве Аттила не жужжал постоянно про свой
Вадьоношхаз? Но меня гораздо больше занимала моя молодость, свежесть
впечатлений, новизна дружбы с Иоганном, Адальбертом, Маттиасом, Дигмаром,
Эрихом и даже Димитрием; Аттила находил забвение в нескончаемых историях со
вдовушками; и никто не испытывал такой уж тягостной кручины по родине,
которая есть у каждого. Печаль Евпраксии была связана с Генрихом. Однажды,
когда мы оказались с ней вдвоем в комнате у камина в доме епископа
Бамбергского, Рупрехта, она посмотрела на меня влажным взором и спросила:
- Скажите мне, Лунелинк, скажите честно, положа руку на сердце, как вы
думаете, он любит меня? Я имею в виду Генриха.
Я опешил, не столько от смысла заданного вопроса, сколько от самого
факта, что он задан ею мне, подданному императора. Я принялся с жаром
доказывать ей, что Генрих не в силах не любить ее, не в праве не любить
свою императрицу... Да что там не в силах и не в праве! Он много раз мне с
глазу на глаз говорил, что настолько влюблен в свою супругу, что я, как
особо к ней приближенный любимчик, должен пуще жизни беречь честь и
безопасность своей госпожи. Я действительно пылко стал доказывать любовь
Генриха, причем, можно сказать, с двойным жаром, поскольку вторую часть
моего чувства составляло непреодолимое желание наброситься на Евпраксию,
целовать ее алые припухшие губы, приблизиться к небесам ее глаз, тереться
щекой о жестковатые завитки черных волос на смуглых, загорелых висках и
скулах. Речь моя оборвалась на полуслове, когда я осознал, что еще
мгновенье, и я стану говорить ей не о любви Генриха, а о любви молодого
графа Лунелинка фон Зегенгейма.
- Что же вы замолчали? - спросила она.- Так внезапно иссяк поток
вашего красноречия... Слушайте же, я скажу вам по секрету: я точно знаю,