"Освальд Шпенглер. Пессимизм ли? Ответ моим критикам" - читать интересную книгу автора

Жизнь не имеет в себе ничего всеобщего и ничего научного. Всякая строка,
написанная не для того, чтобы служить практической жизни, кажется мне
ненужной. Если бы меня не поняли слишком буквально, я сказал бы: мой способ
рассматривать мир относится к систематическому, как мемуары государственного
деятеля к идеальному государству утописта. Один пишет о том, что сам
переживает, другой - о том, что он измыслил.
Существует, однако, и как раз именно в Германии, особый, так сказать,
государственнический способ переживать весь мир, естественное и
несистематическое восприятие мира, которое может быть выражено только в
особом жанре метафизических мемуаров. Необходимо знать, к какой линии
принадлежит моя книга, что в связи с великими именами будет суждением отнюдь
не о ранге, а исключительно о способе видеть вещи.
Есть в немецкой мысли мощная струя, которая идет от Лейбница через Гете
и Гегеля в будущее. Как все немецкое, она была обречена на то, чтобы течь
сквозь века незамеченной и словно подземной, в то время как на поверхности
мысли даже у этих людей господствовали чужие воззрения. Лейбниц был великим
учителем Гете, хотя сам Гете никогда этого не сознавал и призывал имя
чуждого ему по существу Спинозы всякий раз, когда под влиянием Гердера или
просто в силу духовного сродства вводил в круг своих идей какую-нибудь
подлинную мысль Лейбница. Для этого последнего особенно характерна
постоянная связь с великими событиями его времени. Если из созданного им
исключить то, что он писал в связи со своими политическими планами, проектом
соединения церквей, мыслями о горном деле, организацией науки и математикой,
то останется немного.
Гете походит на него тем, что он всегда мыслил, исходя из вещей и
применительно к вещам, т.-е. исторически, и никогда не мог бы воздвигнуть
отвлеченную систему. Могучий Гегель был последним, мышление которого,
отправляющееся от фактов политической действительности, было еще не совсем
задушено абстракциями. Затем явился Ницше, который подпал под власть
дарвинизма, но вместе с тем, далеко опередив английско-дарвинистическую
эпоху, дал нам всем ту остроту зрения, благодаря которой мы теперь можем
доставить победу этому живому направлению мысли.
Так представляются мне теперь те тайные предпосылки, которые
неосознанно лежали в основе моего образа мыслей. Здесь нет и в помине
какого-нибудь построения из всеобщих положений. Однократно действительное со
всей его психологией, не играющее никакой роли у Канта и Шопенгауера, так же
всецело господствует в исторических работах Лейбница, как в созерцании
природы Гете и в чтениях о всемирной истории Гегеля. Поэтому фактическое
находится здесь совсем в другом отношении к мысли, чем у всех систематиков.
У последних оно является мертвым материалом, из которого извлекаются законы.
У меня это - примеры, освещающие пережитую мысль, которая только в этой
форме и может быть выражена. Но такой прием, в виду его ненаучности,
предполагает необычную силу понимания. Обычно, как я заметил, читатель за
одной мыслью теряет из виду остальные и поэтому неверно понимает все, потому
что все здесь так связано в одно целое, что выделение чего-нибудь одного уже
равносильно заблуждению. Но нужно уметь читать и между строк. Многое дано
только намеком, многое вообще не может быть высказано в научной форме.
В центре стоит идея судьбы. Пробудить ее в читателе так трудно потому,
что путем рассудочного размышления обретается только ее противоположность:
понятие причинности. Ибо судьба и случай безусловно принадлежат совсем к