"Александра Созонова. Если ты есть " - читать интересную книгу автора

далеко, как и пять, и десять лет назад. Нет, дальше, ибо движущие силы
надежды подошли к своему пределу.
Последнее из одиночеств - с теплым, живым комком на коленях.
"Вытащи меня. Протяни свои ручки, возьми крепко-крепко, чтобы я не
могла оглянуться, и вытащи".

Агни не ощущала прилива того, что называется материнской любовью.
Всплеска восторга, растерянности, слез, когда тянет бесконечно целовать,
пересчитывать губами новоприобретенную собственность: пальчики, щечки,
попка, когда приводят в состояние пароксизма крошечность ноготков,
оттопыренность ушка, когда женщина скачками глупеет и приближается по
членораздельности к своему сокровищу.
Если и охватывало что-то вполне безудержное, то - жалость. Гладя
игрушечные распашонки, останавливаясь взглядом на съежившейся фигурке под
одеялом, странно крошечной, отвернувшейся к стене, или когда от плача
великоватый для маленькой головы чепчик съезжал набок, закрывая глаза и нос,
Агни чувствовала острую, до потрясения, жалость к своему младенцу, против
его воли вытащенному на свет (вытащенному из света?), наделенному при выходе
зловещим призраком вместо отца (давящей со всех сторон во чреве болью -
вместо отца) и весьма маложизнеспособной матерью.
А ночью, когда своим криком младенец не давал ей уснуть, Агни с
озлобленностью отчаяния пускала к себе мысль, что это осколок Колеева,
бесенок, нетопырь, нечистая силенка, призванная длить ее мучения иными
средствами. Тем более что глаза Колеева смотрели на нее с маленького лица.
Материнская любовь продолжала оставаться такой же абстракцией, как и
любовь к людям вообще.
Агни любила людей. Она хотела бы отдать жизнь за их ласковое,
гармоничное счастье. Но в реальном течении жизни сплошь и рядом срывалась в
жестокость и зло.
Соседка допила кофе, Скомкала пустую пачку из-под сигарет.
Подбородок, повернутый в ее сторону, - последняя капля светскости,
которую могла Агни выдавить из себя, - закаменел, устал.
Болтовня ее, перемежающаяся долгими паузами, затяжками, взглядами в
сторону мучимых жарой рабочих, болтовня, бесцветная и сухая, словно
шелушащаяся, омертвелая кожа, не исцеляла, не прогоняла картинки.
Картинки вспыхивали по-прежнему, словно Агни была одна. Яркие слайды
прошлого, механическое наваждение. Окостенелый автоматизм памяти, тасуя их
где-то в глубине, выбрасывал на поверхность одну за другой лучезарные,
глянцевые, ранящие былым светом: она и Колеев на ступеньках какого-то бара,
полупьяные, пижонящие друг перед другом, что не слабо им целоваться на виду
у всех, на ярком солнце, при белом дне... вот он корчит ей, словно ребенку,
секундную обезьянью гримасу, видя, что она заскучала за столом в
малознакомой компании: лицо растягивается, как губка, неудержимо добрая и
смешная маска... вот он выныривает из моря с растрепанной бородой,
облепившими череп мокрыми волосами, с распахнутой от полноты жизни пастью -
ни дать ни взять заблудившееся чудище из свиты Нептуна...
Картинки сменяли друг друга, болимыми отпечатками расцвечивали
сознание. Первая в ряду вспыхивала утром, как только Агни высвобождалась из
сна.
...Колеев, тихонько наигрывающий без слов свои песни...