"Дидо Сотириу. Земли обагренные кровью " - читать интересную книгу автора

беречь их как зеницу ока. И детей наших будем любить. Ох, как будем любить!
Представь себе, что мы в первый раз посылаем их в школу! "А-а... Бэ-э...
Бэ-э..." Поедем в Смирну, купим им сумки и грифели, чтобы все у них было. А
в праздник Нового года будем покупать им заводные игрушки. Я однажды в лавке
Сулариса видел игрушечный поезд. О, что за поезд! Душу отдашь! Нажал
кнопку - и он мчится по рельсам. "Чуф-чуф, чуф-чуф..." Не горюй, скоро и
здесь, по дороге, которую мы строим, помчатся настоящие поезда. И людям,
которые будут ездить по ней, даже в голову не придет, что эта дорога устлана
костями греков".
Я устал... А может, разволновался. Глаза Христоса Голиса были широко
раскрыты, словно он старался увидеть то, о чем я рассказывал. Потом я
услышал его слабый голос: "Только бы пожить... жить..." Я не в силах был
больше сидеть с ним. Я встал и, согнувшись, держась за стену и стволы
тополей, выбрался из барака. Я думал, что свет и свежий воздух исцелят меня.
Но как только я оказался на дворе, мне стало хуже. Солнце казалось мне
безразличным, холодным. Оно приходило и уходило только для того, чтобы на
календаре отмечались дни и месяцы, которые для нас были как "ожерелья" на
шеях беглецов. Мне хотелось близости друга, хотелось утешения, хотелось
перемолвиться с кем-то словом, чтобы убедиться, что я не сошел с ума. Я
пошел в барак к Костасу. Хоть бы он поправился! А если он умер? Что тут
удивительного? Сколько человек здесь уже закрыли глаза, чтобы никогда больше
не открыть их!
Костас лежал с широко раскрытыми остекленевшими глазами. Страшные,
полные гнева глаза! Никогда еще я не видел у мертвецов таких страшных глаз.
Казалось, что смерть застигла его в момент, когда он проклинал своего
злейшего врага. Я торопливо закрыл ему глаза и рот, чтобы в загробном мире
другие мертвецы не испугались этого страшного лица. Мои расслабленные нервы
напряглись от ненависти, неудержимой ненависти, которая вдруг придала мне
бодрости и поставила на ноги. Я выскочил из барака и вдруг ощутил в себе
силу, способную, как мне казалось, уничтожить всю турецкую армию. Мне
хотелось бежать, бежать, не останавливаясь, перешагивать через горы и
ущелья, переплывать реки, бежать навстречу буре, чтоб свежий ветер хлестал
мне в лицо, охлаждал разгоряченную грудь.


* * *

В начале мая к нам приехал главный врач турецкой армии. Его звали
Шюкрю-эфенди. Если он жив, пусть долгими будут его дни. Его приезд был для
нас словно явление Христа. Он спас нас. Военный мундир и война не смогли
вытравить человечности из этого мужественного сердца. Увидев нас, он пришел
в ужас. Он тут же распорядился перевести тяжелобольных в госпиталь, открыть
окна, сжечь завшивевшую одежду и соломенные тюфяки, продезинфицировать и
побелить помещение. Появились одеяла, белье, дезинфекционная камера.
Обязательным стали стрижка и баня. Появились лекарства, молоко, улучшилось
питание. Тем, кто выкарабкался из болезни, как я, он давал четырехмесячный
отпуск для поправки. На что только не способна людская доброта! И если из
трех тысяч обреченных семьсот человек все-таки остались в живых, обязаны они
этим Шюкрю-эфенди.
Он взял меня к себе, чтобы я помог ему писать увольнительные больным.