"Орест Михайлович Сомов. Почтовый дом в Шато-Тьерри" - читать интересную книгу автора

теперь еще вздрагивает, вспоминая тот ужас, с которым она увидела груды
обезображенных, безжизненных трупов, тогда еще не разобранных и не
погребенных. Преодолев свой страх и отвращение, она заглядывала в лица тех
убитых и раненых, на которых видела мундир нашего полка. Наконец, по долгом
и напрасном искании, увидя зоркими своими глазами приближавшуюся толпу живых
людей, вероятно, посланных разбирать трупы, она ушла с сего кровавого поля
и, ослабев от усталости, томимая голодом и жаждой, хотела отдохнуть в тени
кустарника, который видела в некотором отдалении. Подходя к тому месту, она
приметила еще одно тело, лежавшее середи поля; приблизилась к нему,
взглянула... Это был я! Смертная бледность в лице, бесчувственность и
недвижность всех моих членов и потоки запекшейся вокруг меня крови
взволновали все жизненные силы бедной девушки: голова ее закружилась,
дрожащие ноги подкосились... она упала подле бездыханного своего друга.
Опомнившись, она приподняла меня и оттащила к тому кустарнику, под которым
прежде сама хотела искать отдохновения. Там-то я, к радости Вильгельмины,
впервые очувствовался, конечно от движения. Новое беспамятствомое повергло
ее в новую тоску. Наконец несколько крестьян, прокрадывавшихся неподалеку в
разоренные свои жилища, были ею замечены, остановлены и, тронувшись ее
слезами и безмолвными просьбами, решились отнести меня до ближнего жилья,
откуда после, наняв других носильщиков, Виль-гельмина перенесла меня в дом
своей нареченной матери. Старушка, опечаленная отсутствием Вильгельмины,
считала ее погибшею и во все время тосковала и плакала. Легко вообразить
себе ее радость, когда она снова увидела милую свою питомицу. Почтенная сия
женщина, видя слезы Вильгельмины и полюбя меня, по словам ее, как родного
сына, тотчас послала в город за лекарем и заботилась о сохранении мне жизни.
Выздоровление мое было медленно. Я был в крайней слабости, и долго
лекарь и добрая старушка отчаявались в моей жизни; но скрывали свои опасения
от Вильгельмины, страшась, чтоб весть о моем опасном положении не убила
чувствительную девушку. К счастию, она с доверием младенца надеялась, и
провидение оправдало ее надежду. По какому-то счастливому стечению
обстоятельств, союзные войска не проходили чрез ту деревушку, в которой я
лежал. В полку моем, как после узнал я, считали меня в числе убитых.
Вильгельмина безотлучно находилась при мне во все продолжение моей
болезни. Проснусь ли я ночью - бывало, вижу, что она сидит у моего
изголовья, сторожит каждое мое движение, отгадывает каждое желание. В это
время в ней нельзя было узнать той живой, цветущей девушки, которой
пленительная свежесть и веселый вид привлекали взоры всякого, даже самого
равнодушного человека: она сделалась худа, бледна и томна, но все еще была
прелестна, и для меня еще прелестнее.
Новое горе поразило ее, когда я начинал уже выздоравливать. Почтенная
воспитательница ее, пасторша, которой силы давно уже видимо истощались,
наконец занемогла и чрез три дня скончалась. Едва встав на ноги, я шел за
гробом доброй сей старушки и проводил ее до места последнего ее успокоения.
Вильгельмина едва не пришла в отчаяние. Безмолвная тоска ее и неосушавшиеся
потоки слез жгли мне душу. Чтобы рассеять ее печаль, я вздумал учить ее
французской грамоте. В тогдашнее военное время нигде не мог я отыскать
превосходных книг, изданных аббатом Сикаром и его питомцами для обучения
глухонемых; но нежные старания учителя и природные способности, быстрая
понятливость ученицыоблегчили труд, с первого взгляда почти непреодолимый.
Вильгельмина понимала уже сочетания букв, начертание и даже смысл некоторых