"Орест Михайлович Сомов. Почтовый дом в Шато-Тьерри" - читать интересную книгу автора

виде найма за квартиру. Наконец дело было слажено, и я в тот же день
перебрался в дом ее со всею легкою походною поклажей молодого офицера.
С этого времени я всякий день по нескольку раз видался с Вильгельминой.
Каждое утро она сама приносила мне завтрак и невинными своими ласками и
простодушною своею доверенностию более и более привязывала меня к себе. Я
привык наконец думать, что она необходима для моего счастия. Сколько раз,
сидя с нею наедине и забываясь в сладостной неге сей безмолвной, но
красноречивой мены взаимных чувствований, я имел случай оценить, в какой
высокой степени врожденное тонкое чувство приличия господствовало в душе
сего ангельского существа, несмотря на то, что понятия его о свете и
предметах внешних заключены были в весьма тесном кругу. Мы научились уже
друг друга понимать и разговаривали знаками; и чем более вникал я в душу
Вильгельмины, тем более мне казалось, что она одна только достойна была
назваться моею женою; что для меня одного она хранила бы свое сердце как
святилище, недоступное для всякого другого. Сие сердце, сей чистейший сосуд
чистейших чувствований, для меня одного было бы открыто: я один пробуждал бы
в нем сладостнейшие биения, дотоле ему неведомые, я один читал бы его тайны,
несообщимые никому, кроме меня.
В таких мечтах провел я несколько счастливых дней. Я позабыл и военное
время, и шаткость тогдашнего нашего положения... Не дивитесь тому: мне было
тогда двадцать семь лет. Между тем товарищи мои поговаривали о большом
сражении, которое будто бы назначалось; но где? еще не знали. Наконец, наш
полк получил повеление выступить и идти вперед. В короткое время мы
собрались к походу; я едва успел проститься с Вильгельминой и доброю ее
воспитательницей.
Вам, конечно, памятны тогдашние происшествия, и в числе их
достопамятное Люценское дело. На тех равнинах, где за 180 лет Густав Адольф
кровью своею запечатлел ревность свою к новому учению веры, мы отстаивали
последние оплоты воинской нашей славы и плоды двадцатилетних побед.
В пылу битвы я думал уже только о Франции, о чести нашего оружия. Пуля
прекратила на тот раз мои патриотические порывы. Я помню только, что, получа
сильный удар вправый бок, я едва удержался на седле и опустил повода. Лошадь
моя дрогнула, понесла меня за фронт; долго я держался еще за ее гриву;
наконец, истекши кровью, лишился памяти... Что после со мною было, не знаю;
но когда я опамятовался, то почувствовал, что лежу у кого-то на коленях. Я с
усилием открыл глаза, взглянул мутным взором - и увидел Вильгельмину. Она
обрадовалась, вскрикнула и, наклонясь ко мне, поцеловала меня в лицо.
Ненадолго была ее радость: я снова погрузился в прежнее беспамятство.
Очнувшись в другой раз, я видел, что лежал уже на постеле, в той комнате,
которую нанимал у старой пасторши. Виль-гельмина сидела у моего изголовья и
плакала. Около меня суетился низенький плотный человечек в черном платье.
Это был лекарь из Люцена, перевязавший мне рану и старавшийся сохранить мне
жизнь своими лекарствами.
После уже, когда Вильгельмина стала моею женою и когда ей даны были
средства изъяснять мысли свои на письме, узнал я от нее, каким чудным
образом она спасла меня. Когда наш полк ушел из селения, Вильгельмина
тосковала обо мне. Не в состоянии быв вынести разлуки со мною, она
отправилась на другой же день искать меня. Долго бродила она по
окрестностям, забывая страх и голод; наконец случай или, справедливее
сказать, сам промысел привел ее на ужасное место сражения. Вильгельмина и