"В.Солоухин. Олепинские пруды и другие рассказы (Собрание сочинений в 4 томах, том 2)" - читать интересную книгу автора

пятьдесят, много раз... Анекдоты, кроссворды. Все остальное одинаково...
- А вы... Ну, как бы вам сказать? Отработали - и домой. Ни минуты
больше. Возьмитесь, постановите для себя, чтобы работа была отдельно, а
остальная жизнь отдельно. Чтобы никакого продолжения не было после рабочего
дня. 19.00. До свидания. Я - домой.
- К тете Маше? Огурцы соленые есть? Куда же деться-то мне? С чем же я
останусь тогда? Пробовала. Стихи наизусть учила. Но ведь не могу же я все
время одна. Я ведь живая. Куда я от этого денусь? И на сколько лет? До каких
пор? Нет, попала я в западню. А они, ребята, веселые, хорошие. Я их не виню.
Телефоны, адреса оставляют. Но все это без толку. Уехал и больше уж -
никогда. Как умер. Нет, я до лета как-нибудь доживу, а потом уеду. Куда
глаза глядят. К черту на кулички. В тартарары.
Я тоже обещал писать и даже посылать книги. Даже и написал раза два.
Даже и послал томики Блока, Омара Хайяма и Леонида Мартынова. Но на большее
меня не хватило. Выпала дальняя поездка, закружила Москва, подоспели
неприятности, увлекла работа. Очнулся я через год в той же самой "конторе" у
той же печки.
Сознаюсь, что раскаянье и запоздалые угрызения совести набросились на
меня. Кроме того, окружили воспоминания. Эта ее не сходящая с губ улыбка.
Это ее "надо же, а?", этот ее немножечко медицинский запах. Наши одинокие
застолья, чай с изюмом. Память глаз, память слуха, память рук, острая память
тела...
Трудно ли было, ну хоть в десять дней по письму для ее моральной
поддержки! Наверно, ждала, бегала на почту (до востребования), и спрашивать
часто неудобно, потому что Клава на почте ее хорошо знает. Но с другой
стороны, не лучше ли, что не было моих писем? Она должна была принять
решение - уехать, - и письма влияли бы на него. Она осталась бы из-за меня!
И что я мог бы ей тогда предложить? Руку и сердце? Все это так, и все это
правильно. Но сейчас-то, сию-то минуту, когда я опять один в своей конуре,
как хочется, о, как хочется, чтобы Доля опять вошла раскрасневшая с мороза,
улыбающаяся смущенной улыбкой, сняла свое малиновое пальтецо.

Отвечает милая: на дворе метель,
Затопить бы печку, постелить постель.

Я любил дразнить ее этими строчками, потому что каждый раз она краснела
и укоризненно говорила:
- Ну, зачем же вы так?
- А что? Есенин. И печку мы сейчас обязательно затопим. Будешь греть
свои валенки.
И все это было в этой комнате! Печка осталась на месте, скамеечка,
телефон... Телефон!
- Соедините меня с профилакторием. Профилакторий? Попросите,
пожалуйста, Долю.
Грохнуло в ухе (положили трубку на стол), и отдаленно крикнули там,
словно аукнулись в далеком лесу:
- Доля! Тебя...
Ах ты, доля моя, доля. Ни упрека за то, что не писал. Напротив, спасибо
за книги. Омара Хайяма она до сих пор не знала. Вернее, пробовала читать, но
не могла. Не читается и не запоминается. А теперь - прекрасно.