"В.Солоухин. Олепинские пруды и другие рассказы (Собрание сочинений в 4 томах, том 2)" - читать интересную книгу автора

все равно и шепот был слышен в самых отдаленных уголках большого зала, и
только к концу романса Певец позволил себе прибавить немного голоса, но зато
какой из этого получился эффект! Словно чистое пламя просверкнуло в
красноватом дыму.
Следующий романс - "Белеет парус одинокий" - пелся уже погромче. Потом
мы увидели театрализованное представление, и нам стали понятны репетиции
Ивана Семеновича, на которые он тратил каждый день утренние часы.
Оказывается, он пригласил для участия в концерте четырех девочек из местной
музыкальной школы, четырех юных скрипачек. На сцене стало темно. Один луч
освещал исполнительниц, другой - Козловского в дальнем углу сцены,
черно-серебряного, с руками, скрещенными на груди. Четыре скрипки запели
булаховский романс, и каждый про себя подставлял под льющуюся музыку
известные всем слова: "Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная..."
Скрипки пели протяжно и долго. Козловский слушал и вдруг опустился на
колени и протянул руки в сторону музыки. То ли перед поющими скрипками
преклонился он, то ли перед расцветающей молодостью, то ли перед великим
романсом, но продолжалось все это еще довольно долго, пока наконец совсем
незаметно, но постепенно нарастая и беря власть, беря верх над четырьмя
скрипками, не возник голос и самого коленопреклоненного певца, и никто не
успел еще вполне наслушаться, как все потонуло в громе аплодисментов.
Девочки стояли растерянные и самые счастливые на всем земном шаре.
Козловский подошел к ним и к каждой прикоснулся каким-нибудь ободряющим
жестом, дотронувшись до волос, до щеки, пожав руку. Теперь уж, как бы ни
сложилась судьба, через тридцать, через сорок лет, в минуту обиды и
счастливых воспоминаний, каждая из них скажет кому-нибудь: "Милочка, я на
скрипке аккомпанировала Козловскому, когда мне было 12 лет!"
Занавес шел и шел. Козловский бисировал. А я слушал и думал с горечью:
неужели, несмотря на все бережение, на рубашки со специальными
гигиеническими воротничками, на опущенные стекла в автомобиле, на весь
ответственный образ жизни, неужели семьдесят лет все-таки есть семьдесят лет
и настоящего Козловского я услышу теперь только в грамзаписи, да и то если
не заиграна пластинка и в отличном состоянии корундовая игла?
На другой, послеконцертный день мы с Козловским, отделившись от
остальной группы, поехали в Юрьев монастырь.
Некогда богатейшая, процветающая под золотым покровительственным дождем
графини Орловой-Чесменской, опекаемой, в свою очередь, архимандритом Фотием,
Юрьева обитель теперь бездействовала, была пуста. Ни сказочных сокровищ
(например, иконы "Знамение", вырезанной на огромном изумруде), ни
монашеского чина, ни монастырских трапез, ни больших ектений, ни
громогласных дьяконов, ни колокольного звона, расплывавшегося над
Ильмень-озером не на двадцать ли верст...
Теперь была лишь ровная, зеленая травка, а на ней белокаменная
постройка. Монастырская стена с башнями, посередине грандиозный, второй
после новгородской Софии, Георгиевский собор. Так умерший человек все еще
сохраняет для живых, смотрящих на него, черты похожести, и все как будто
осталось прежним: и нос, и подбородок, и руки, но к чему нам обманывать
самих себя, человек мертв и холоден, и внешнее подобие его есть самая
вопиющая ложь.
Пожилая женщина, гремя ключами, открыла нам Георгиевский собор, и мы
вошли в холодное, настоявшееся пространство, ограниченное высоко вверху