"Иван Солоневич. Диктатура импотентов. Социализм, его пророчества и их реализация" - читать интересную книгу автора

1932 году. Идя к власти, Ленин в области внутренней политики проектировал
только ускоренное проведение всего того же, что уже и без Ленина делало
царское правительство. Не против этого шла в бой молодежь белых армий.
Генералитет белых армий начертал на своих знаменах "За единую и неделимую
Россию!", но сейчас совершенно ясно, что ни единству, ни неделимости России
большевики не угрожали никак: наши либеральные течения в вопросах
федерализма и прочего шли гораздо дальше, чем шел товарищ Ленин. До момента
разгрома немцев союзниками очень острым вопросом был вопрос выхода из войны:
как раз те слои страны, которые от войны страдали больше всего - молодежь,
армия, офицерство, готовы были на стенку лезть во имя "войны до победного
конца", но разгром Германии снял с повестки дня и этот вопрос. Итак, во имя
чего же мы, русские, в подавляющем своем большинстве истинно
"рабоче-крестьянская" молодежь, шла на риск, в тюрьму и на смерть?
Тот советский бюрократ, к биографии которого я сейчас перехожу, в нашей
борьбе никакой роли не играл. О том, что он появится на свет, никто из нас
никакого представления не имел. О том, что именно он будет проделывать,
появившись на свет, мы никакого представления и иметь не могли. В 1920 году
я был политически довольно грамотным молодым человеком. Я был монархистом,
антисоциалистом, верующим и вообще тем, что принято называть "реакцией". На
фронтах и в тюрьмах рядом со мной воевали и вместе со мной сидели другие
русские юноши, которые называли себя социалистами. И даже революционерами. Я
воевал против того, что я называл революцией, они воевали против того, что
они называли контрреволюцией. И когда в ожидании боя или расстрела мы, так
сказать, открыли друг другу души свои, то оказалось, что мы все воевали и
сидели во имя одной и той же традиции физического и морального здоровья
нации. Я был монархистом, но я был за раздел помещичьей земли и я не был
против "национализации кредита". Они были социалистами, но они "ничего не
имели против монархии". Я стою за капитализм, но к рядовому русскому
рабочему я питаю искреннее уважение. Они стояли за пролетариат, но в их
присутствии нельзя было оскорбительно выражаться о русской монархии, -
профессиональная революционная пропаганда до 1917 года получала официальные
указания от своих руководящих органов: можно ругать помещиков, дворян,
банкиров и генералов, но нельзя ругать Царя. Они считали себя атеистами, я
был верующим. Обе стороны были склонны очень скептически относиться к
"попам", но для обеих сторон были вещи недопустимые. Говоря короче, у всех
нас действовал почти безошибочный инстинкт физической и моральной
чистоплотности, то есть физического и морального здоровья страны и нации.
Сейчас еще больше, чем в 1920 году, можно сказать, что сталинизм есть
логическое продолжение царизма, и в 1920 году для этого было еще больше
оснований, чем сейчас. Сейчас еще больше, чем в 1920 году, можно составить
такую таблицу, в которой был бы перечислен целый пучок параллельных линий во
внешних проявлениях царизма и сталинизма. Можно, конечно, составить таблицу
пересекающихся линий. Но все это, как и мой нынешний домком, не имело
никакого отношения к мотивам наших действий в эпоху гражданской войны. От
большевизма нас отвращал инстинкт. Совершенно такой же, какой отвращает
нормального юношу от девушки, у которой весь лоб в прыщах. Юноша может и не
знать, что поцелуй этой особы с прыщавым лбом отплатится проваленным носом.
Мы не могли знать, что флирт с большевизмом отплатиться провалом всей
страны. В 1920 году мы не понимали ничего. Но мы инстинктивно шли по
правильному пути. Фарисеи нашей философии думали и уверяли нас, что они