"Иван Солоневич. Диктатура импотентов. Социализм, его пророчества и их реализация" - читать интересную книгу автора

репортерской профессии я знал о тех громадных суммах, которые большевики
тратили на разложение русского флота в первую мировую войну, знал, что эти
суммы были получены от немцев. Теория военного предательства возникла
поэтому более или менее автоматически. Социальный вопрос ни для меня, ни для
большинства страны тогда никакой роли не играл. И для этого вопроса ни у
кого из нас, большинства страны, не было никаких предпосылок.
Я помню: идя к захвату власти, Ленин не требовал ничего особенного. В
программе стояло: национализация промышленности, банков и железных дорог;
большую часть этой программы проводило и царское правительство. Ленин
требовал раздела земли между крестьянами. Царское правительство в течение
полустолетия до появления на исторической арене того же Ленина проводило ту
же политику. Правда, оно действовало экономическими методами, и крестьяне
получили дворянскую землю за плату. Ленин обещал бесплатный раздел. Но мне
было решительно безразлично, получит ли дворянство за остатки своих
латифундий еще один миллиард на пропой остатков своей души или не получит. И
я, более или менее средний молодой человек России, нес свою шкуру на алтарь
гражданской войны вовсе не из-за банков, железных, дорог, акций или платного
или бесплатного раздела земли. Не из-за этого несли свою шкуру и другие
юноши России. Ни колхозов, ни концентрационных лагерей, ни голода, ни вообще
всего того, что совершается в России сейчас, мне еще видно не было.
Пророчества Герцена, Достоевского, Толстого, Розанова, Лермонтова, Волошина
и других, которые я знал и тогда, совершенно не приходили в голову,
скользили мимо внимания. Я, в отличие от большинства русской интеллигентной
молодежи, действительно питал непреодолимое отвращение ко всякому
социализму, но во-первых, против большевизма подняла свои штыки и та
интеллигентная молодежь, которая еще вчера была социалистической, и та
рабочая молодежь, которая еще и в годы гражданской войны считала себя
социалистической. Потом я почти присутствовал при массовых расстрелах
социалистической молодежи в большевистских тюрьмах Одессы. Я ненавижу
социализм, но это было чересчур. Я не питаю решительно никаких симпатий к
нелепому племени украинских сепаратистов, но сидя в одесской тюрьме и ожидая
расстрела, я в щелку тюремных ворот смотрел на целую колонну сепаратистской
молодежи, которой солдаты ВЧК (позднейшее ОГПУ, потом НКВД, теперь МВД)
проволокой связывали за спиной руки перед отправкой этих двух-трех сотен
юношей и девушек, почти мальчиков и девочек, на расстрел. Царское
правительство боролось и с социалистами, и с сепаратистами, но все-таки не
такими методами. Однако и социалисты, и сепаратисты были для меня врагами.
Ни дворянство, ни буржуазия друзьями для меня не были. И если сейчас,
тридцать лет спустя, я пытаюсь самому себе дать честный ответ на вопрос: так
из-за чего же, как и миллионы других русских юношей, подставлял я свой лоб
под пулеметы фронта и свой затылок под наган подвала, то единственный ответ,
невразумительный, но честный, будет заключаться вот в чем: мы шли во имя
здоровья и мы шли потому, что оно у нас было.
Все остальные объяснения не выдерживают никакой критики, и почти все
они средактированы уже впоследствии. К этому, самому основному пункту всей
моей книги, и перехожу для того, чтобы не создать в читателе некоего
смешения перспективы. В 1920 году я никак не предвидел того домкома, на
жилплощадь которого мне пришлось попасть в 1926-м. Никакой мужик в 1920 году
не предвидел тех колхозов, в которые он попал в 1930-м. Никакой рабочий не
предвидел тех каторжных работ, на которые его направила советская власть в