"Федор Кузьмич Сологуб. Капли крови (Навьи чары) ("Творимая легенда", #1)" - читать интересную книгу автора

фотографического аппарата. Но, утешая себя, он думал: "Завтра непременно
возьму".
Гимназист поспешно глянул на часы, - заметить, в какое именно время
девицы выходят сюда купаться. Он знал девиц, бывал в их доме у своего
товарища, их родственника. Теперь младшая, Елена, нравилась ему больше:
пухленькая, веселенькая, беленькая, румяненькая, ручки и ножки маленькие. В
старшей, Елисавете, ему не нравились руки и ноги, - они казались ему слишком
большими, красными. И лицо очень красное, очень загорелое, и вся очень
большая.
"Ну, ничего, - думал он, - зато она стройная, этого нельзя отнять".
Около года прошло с той поры, как в городе Скородож поселился отставной
приват-доцент, доктор химии, Георгий Сергеевич Триродов. О нем в городе с
первых же дней говорили много, и больше несочувственно. Неудивительно, что и
две розово-желтые черноволосые девушки в воде говорили о нем же. Они
плескались водою, подымали ногами жемчужные и алмазные брызги, и говорили.
- Как все это неясно! - сказала младшая сестра, Елена. - Никто не
знает, откуда его состояние, и что он там делает в своем доме, и зачем ему
эта детская колония. Слухи какие-то странные ходят. Неясно, право.
Эти Еленины слова напомнили Елисавете статью, которую она читала на
днях в московском философском журнале. У Елисаветы была хорошая память. Она
сказала, припоминая:
- В нашем мире не может воцариться разум, не может быть устранено все
неясное.
Она хотела припоминать дальше, но вспомнила вдруг, что для Елены это не
будет занимательно, вздохнула и замолчала. Елена взглянула на нее с
выражением привычного любования и преклонения, и сказала:
- Когда так светло, хочется, чтобы и все было ясно, как здесь, вокруг
нас.
- А здесь разве ясно? - возразила Елисавета. - Солнце слепит глаза,
вода горит и блещет, и в этом бешено-ярком мире мы даже не знаем, нет ли в
двух шагах от нас кого-нибудь, кто за нами подсматривает.
Сестры в это время стояли, отдыхая, по грудь в воде, у лугового берега
Скородени. Гимназист на корточках за кустом услышал Елисаветины слова. Он
похолодел от смущения, и на четвереньках пустился меж кустами от реки,
забрался в рожь, застыл на меже, и притворился, что отдыхает, что даже и не
знает, где река. Но никто не замечал его, словно его и не было.
Гимназист посидел и пошел домой с неясным чувством разочарования,
обиды, недоумения. Почему-то особенно обидно было ему думать, что для двух
купальщиц он был только предполагаемою возможностью, тем, чего на самом деле
не было.
Все на свете кончается. Кончилось и купанье сестер. Вышли они обе
сразу, и не сговариваясь, из отрадно-прохладной, глубинной воды на землю, в
воздух, на земное подножие неба, к жарким лобзаниям тяжело и медленно
вздымающегося Змия. На берегу они постояли, нежась Змиевыми лобзаниями, и
вошли в закрытую купальню, где были оставлены их одежды, одеваться.
Елисаветин наряд был очень прост. Платье, сшитое туникою, без рукавов,
не совсем длинное, зеленовато-желтого цвета, и простая соломенная шляпа.
Елисавета почти всегда носила желтые платья. Она любила желтый цвет,
курослеп и золото. Хотя она и говорила иногда, что носит желтое, чтобы не
казаться слишком красною, но на самом деле она любила желтый цвет просто,