"Владимир Александрович Соллогуб. Неоконченные повести " - читать интересную книгу автора

мог надевать калош и три раза в неделю аккуратно бегал на почту узнавать,
нет ли для него писем, хотя писем, сказать правду, он не получал никогда.
Такая уж у него была привычка. Впрочем, он был малый тихий и смирный. Брат
его, Виктор, имел мало с ним сходства. Шум и разгулье были его стихией.
Помучить ли толстого ремесленника, ошикать ли профессора, разбить ли где
окна, прокричать ли виват, затеять ли пирушку, рубиться ли, напиться ли,
танцевать ли в клубе - Виктор везде был первый; всегда готов, всегда
весел. Бывало, голос его раздается во всю площадь и старые студенты весело
на него поглядывали, шушукая между собой: "Экой неугомонный!" И молодые
девушки приветно ему улыбались, невольно вздыхая о том, что он чаще
посещает холостые пирушки, чем их безгрешное общество. Впрочем, оба брата
были свойства благородного, не только добрые малые, но добрые люди, и я их
полюбил искренно, тем более, что они были русские и что они, как и я, на
самом рассвете жизни были отчуждены от всего им близкого.
Мы жили в смежных комнатах. Как теперь помню, однажды сидел я дома
нездоровый и расстроенный. Мне было грустно. На дворе была осень. Небо
было серое, ветер выл печально, и мелкий дождик стучал в окна. За дверью
сосед мой, Федор, немилосердно играл на скрипке какие-то вариации
Майзедера. Никогда не забуду я особенно четвертой вариации, которая,
несмотря на все усилия и старания, все выходила как-то весьма неудачно.
Надобно вам знать, что вариации эти я терпеливо слушал каждый день по
несколько часов и уверен, что во всю жизнь свою я не принес дружбе большей
жертвы; но на этот раз хандра до того мною овладела, что терпение мое
рушилось.
- Федя, - закричал я, - ты верно забыл, что нынче почтовый день.
- В самом деле, - сказал Федя, - как это я забыл?
Почта верно уж пришла.
Скрипка мигом уложилась в футляр, и вот мой Федя в лайковых сапожках,
которыми он, между прочим, очень щеголял, быстро бросился из комнаты и
пошел себе попрыгивать под дождем по грязи гейдельбергских улиц.
Я остался один, в печальной задумчивости. Мне было грустно, как бывает
грустно в двадцать лет, когда сомнение начинает колебать надежду. Я не
знал, чего ожидать мне в жизни, и начинал бояться уж того, что не доживу
до светлой отрады понятой любви. Тяжело в молодые годы испытать
одиночество, в то .время, когда всякая привязанность так чиста, так
возвышенна и священна. После не то уж: душа как бы стареется вместе с
телом и чистый родник наших чувств тускнеет мало-помалу от грязного
прикосновения жизни.
Через полчаса дверь с шумом распахнулась, и Федор вошел ко мне
торжественно, с сияющим лицом. Напрасно старался он скрыть восторг свой
под личиной важного равнодушия: я разгадал его мигом.
- Ты получил письмо, - сказал я.
Федор не мог удержать невольной улыбки и с значительным видом человека,
озабоченного обширной корреспонденцией, показал мне тоненький пакетец с
женским почерком на адресе.
- От кого это?
- От сестры, дожно быть.
"Счастливый человек, - подумал я, - у него сестра".
Федя медленно распечатал письмо и начал читать.
Я глядел на него и чистосердечно ему завидовал.