"Александр Солженицын. Бодался теленок с дубом (Очерки литературной жизни) " - читать интересную книгу автора

-под шампанского. Бутылку я закопал на своём огороде - и под
Новый 1954 год поехал умирать в Ташкент.
Однако я не умер (при моей безнадёжно запущенной остро-
злокачественной опухоли это было Божье чудо, я никак иначе
не понимал. Вся возвращённая мне жизнь с тех пор - не моя в
полном смысле, она имеет вложенную цель). Тою весной,
оживающий, пьяный от возврата жизни (может быть, на 2-3 года
только?), в угаре радости я написал "Республику труда". Эту
я уже не пробовал и заучивать, это первая была вещь, над
которой я узнал счастье: не сжигать отрывок за отрывком,
едва знаешь наизусть; иметь неуничтоженным начало, пока не
напишешь конца, и обозреть всю пьесу сразу; и переписать из
редакции в редакцию; и править; и ещё переписать.
Но уничтожая все редакции черновые - как же хранить
последнюю? Счастливая чужая мысль и счастливая чужая помощь
повели меня по новому пути: оказалось, надо освоить новое
ремесло, самому научиться делать заначки, далёкие и близкие,
где все бумаги мои, готовые и в работе, становились бы
недоступны ни случайному вору, ни поверхностному ссыльному
обыску. Мало было тридцати учебных часов в школе, классного
руководства, одинокого кухонного хозяйства (из-за тайны
своего писания я и жениться не мог); мало было самого
подпольного писания - ещё надо было теперь учиться ремеслу
- прятать написанное.
А за одним ремеслом потянулось другое: самому делать с
рукописей микрофильмы (без единой электрической лампы и под
солнцем, почти не уходящим за облака). А микрофильмы потом
- вделать в книжные обложки, двумя готовыми конвертами: США,
ферма Александры Львовны Толстой. Я никого на Западе более
не знал, ни одного издателя, но уверен был, что дочь
Толстого не уклонится помочь мне.
Мальчишкой читаешь про фронт или про подпольщиков и
удивляешься: откуда такая смелость отчаянная берётся у
людей? Кажется, сам бы никогда не выдержал. Так я думал в
30-е годы над Ремарком ("Im Westen nichts Neues"), а на
фронт попал и убедился, что всё проще гораздо, и вживаешься
постепенно, а в описаниях - куда страшнее, чем оно есть.
И в подполье если с-бухта-барахта вступать, при красном
фонаре, в чёрной маске, да клятву какую-нибудь произносить
или кровью расписываться, так наверно очень страшно. А
человеку, который давным-давно выброшен из семейного уклада,
не имеет основы (уже и охоты) для постройки внешней жизни, а
живёт только внутренне - тому зацепка за зацепкою, похоронки
за похоронками, с кем-то знакомство, через него другое, там
- условная фраза в письме или при явке, там - кличка, там
- цепочка из нескольких человек, - просыпаешься однажды
утром: батюшки, да ведь я давно подпольщик!
Горько, конечно, что не для революции надо спускаться в
то подполье, а для простой художественной литературы.
Шли годы, я уже освободился из ссылки, переехал в