"Александр Исаевич Солженицын. Адлиг Швенкиттен (Односуточная повесть)" - читать интересную книгу автора

разоряемой деревне девятьсот тридцатого-тридцать первого года. Когда бушует
вокруг злобно рассчитанная чума, видишь глаза гибнущих, слышишь бабий вой и
детский плач - а сам, как будто, от этой чумы остережен, но и помочь никому
не смеешь.
Так досталось Павлу Петровичу сразу после института, молоденькому
агроному, принявшему овощную селекционную станцию в Воронежской области.
Берег ростки оранжерейной рассады, когда рядом ростки человеческие и двух
лет, и трех месяцев отправляли в лютый мороз санями - в дальний путь,
умирать. Видишься и сам себе душителем. И втайне знаешь, ни с кем не делясь,
как крестьяне против колхоза сами портят свой инвентарь. А то лучшие
посевные семена перемалывают в муку на едево. А скот режут - так и не
скрывают, и не остановить. Потом активисты сгребают последнее зерно из
закромов, собирают "красный обоз", тянут в город: "деревня везет свои
излишки", а там, в городе, впереди обоза пойдет духовой оркестр.
От тех месяцев-лет стал Павел Петрович все окружающее воспринимать
как-то не вполноту, недостоверно, будто омертвели кончики всех нервов, будто
попригасли и зрение его, и смех, и обоняние и осязание - и уже навсегда, без
возврата. Так и жил. В постоянном пригнете, что райком разгневается за что -
и погонят со службы неблагонадежного беспартийца. (Хорошо если не арестуют.)
И гневались не раз, и теми же омертвелыми пальцами подал заявление в партию,
и с теми же омертвелыми ушами сиживал на партийных собраниях. Да какая
безалаберность не перелопачивала людям мозги и душу? - от одной отмены
недели, понедельник-среда-пятница-воскресенье, навсегда, чтоб и счету такого
не было, "непрерывка"-пятидневка, все работают-учатся в разные дни, и ни в
какой день не собраться вместе с женой и с ребятишками. Так и погремела
безразрывная гусеница жизни, как косые лопатки траков врезаются в землю.
И с этими навсегда притупленными чувствами Павел Петрович не вполноту
ощутил и отправку на войну в августе сорок первого, младшим лейтенантом от
прежних призывов. И с тем же неполночувствием, как чужой и самому себе, и
своему телу, воевал вот уже четвертый год, и на поле лежал под Ленинградом,
тяжело, пока в медсанбат да в госпиталь. И как до войны любой райкомовский
хам мог давать Кандалинцеву указания по селекции, так и на войне уже никогда
не удивлялся он никаким глупым распоряжениям.
Вот и война кончилась. Как будто пережил? Но и тут малочувствен
оставался Павел Петрович: может еще и убьют, время осталось. Кому-то ж и в
последние месяцы умирать.
Неомертвелое - одно чувство сохранилось: молодая жена, Алла. Тосковал.
Ну, как Бог пошлет.

9


Сани шли без скрипа, по теплу. Чуть кони фыркнут.
Ночь становилась посветлей: за облаками - луна, а облака подрастянуло.
Видны - где, вроде, лесочки, где поле чистое.
Прикрывая снопик ручного фонарика рукавом полушубка, Боев поглядывал на
карту - по изгибам их заметенной полевой дороги определяя, где расставаться
с комбатами и каждый на свой НП, по снежной целине.
Кажется, вот тут.
Касьянов и Прощенков соскочили с саней, подошли.