"Владимир Соколовский. Превращение Локоткова" - читать интересную книгу автора

откладывая, сразу по своем приезде в Ленинград. Попав с последней группой
экскурсантов в Петропавловскую крепость, он, улучив момент, отстал от своих
и юркнул в одну из открытых камер каземата. Люди ушли, прогремели замки на
дверях, погас свет. А он остался.
Сначала он сидел на полу в углу камеры, пытаясь вобрать в себя мощь
огромного каменного узилища, окруженного тяжелыми свинцовыми водами.
Распростертых над островом построек с множеством камер-мешочков. Слышался в
темноте перестук арестантского телеграфа, скрип железных дверей, сонные
стоны узников, иногда вспыхивал силуэт солдата-охранника в грубой шинели, с
мятым погоном на плече. Но потом видения и слухи ушли, и Локотков понял, что
кругом стоит мертвейшая тишина. Он тогда встал, начал ходить по камере,
стукать в стены, пытаясь взбудоражить себя. Не хватало и зрительных
ощущений, и Валерий Львович впервые пожалел, что не курит - тогда можно было
бы через какие-то промежутки времени зажигать спички, и так скоротать время
до рассвета, до времени, когда пойдут экскурсанты. Вскоре он опять
скрючился, зябко сжался в углу. Локотков был уже близок к обмороку, когда
услыхал: запели где-то вдали, перекликаясь сладчайшими своими голосами, две
флейты-пикколо. Мелодия их, чистая и отрывистая, быстро потерялась в гуле
других инструментов: барабанов, валторн, медных тарелок. Где-то рядом шла
История, тяжко и устало ступая. Она шла далеко от крепости, своей длинной,
ухабистой и непонятной дорогой. Что для нее была какая-то тюрьма? Песчинка,
пустяк, сущая чепуха. Но сами шаги, перекличка сопровождения долетали сюда
четко, резонировали, отталкивались от стен, и исчезали, поглощенные черным
пространством темницы. Души узников журавлями метались под сводами, роняя
невидные белые перья. Они осыпали скорчившегося в первобытной мгле
Локоткова, и он чувствовал, как удары его пульса сливаются постепенно с
ударами дальнего тамбурмажора. Разговор нищих на папертях, газетная
кутерьма, перекличка на плацах дальних линейных батальонов, утренний
чахоточный кашель бомбиста-динамитчика... Уловлено в то мгновение было
главное - язык Истории той эпохи, и теперь Валерий Львович ощущал себя в
непривычной роли - как бы переводчика с этого языка, подобно тому, как в
сказках существуют переводчики с птичьего или звериного. Сердце его набухло,
вспучилось, сделалось огромным, и теперь, пульсируя и сжимаясь, словно бы
выскочило из слабой грудной клетки хозяина и билось одиноко в темном тесном
закутке, оглушало своим шумом камеру. Чего-нибудь страшнее тех полусуток он
не мог себе представить.
Ночь, проведенная в крепости, осталась в локотковской памяти и еще по
одной причине: вернувшись тогда из командировки и пообщавшись с научным
руководителем, он понял, что гораздо лучше, тоньше, обостреннее понимает дух
того времени, той эпохи, где побывал, вообще - лучше чувствует Историю,
нежели этот лысый схоласт, напичканный директивами, цифрами и анекдотами.
Одно огорчало порою: героя своего исследования он так и не почувствовал как
человека, тот так и ушел от него неощущенный, заслоненный выкладками,
документами, учеными словами. "Ну, Бог с ним, это ли главное!" - стал со
временем думать Локотков, и совершенно в том уверился. Легко, блестяще
защитился, легко вошел в авторитет, вообще легко жил, отлично сознавая, что
будущее за ним.
И - пожалуйста, где оно теперь, будущее?