"Владимир Соколовский. Планида" - читать интересную книгу автора

эспро... а? А это, Степан толкует, значит: любого буржуя, какого не
встретишь - к ногтю, и баста! А всю сбрую его - в народный котел! А там
разберемся, чего коему не хватает, и из этого котла выдадим. Ну как,
разобрался? - Разобрался, - повеселел Никифор, - чего там. Бережно словил
бумагу и спрятал в карман.
Домой добирался трудно. То по чугунке, а то и пехом. Спервоначалу,
правда, больше на поездах, - сунет бумажку, что Степан дал, начальству
железнодорожному - глядишь, и пристроят. Да только раз нарвался на контру, -
били смертным боем, еле ноги унес. Перестал бумагу показывать. И совсем уж
было к родному Уралу приблизился - да шибануло тифом в вагоне, в котором
пленные из Румынии ехали. Опомнился в лазаретике. Ничего поначалу не
понимал. Потом очухиваться стал, оглядываться. Вот ведь жизнь. Кружил,
кружил всю зиму вокруг да около, никак добраться не мог, а как из памяти
вышибло - живо в родной губернии оказался. Отсюда и до дому рукой подать. А
как совсем очухался - бузу поднял. - Где моя одежа, - кричит, - у меня там
важный документ! Принесли ему одежду. Сунул руку в карман солдатской
рубахи - вот он, билет партийный, и мандатик в нем лежит. Пожелтел после
проверки, ломкий стал, ну да ладно, - разобрать можно, что к чему.
Выписали. Оделся, котомочку взял, подошел к зеркалу в лазаретном
коридоре - ну и харя! Оброс, скулы торчат, глаза горят, башка голая, как
бабушкино коленко, - с такой-то харей, брат, не революцию делать, а ребят по
ночам пугать. Да теперь что ж. До дому надо добираться.
Пошел Никифор на пристань. Спустился по бережку, на колени встал,
губами к воде прикоснулся. Эх, Кама! - матушка моя. Век бы тебя целовал.
Подошел затем к капитанишке, чей пароход дымы пускал: подвези, слышь, до
Зарядья! Тот только рукой махнул: садись! Все садитесь! Никому не отказываю.
Абы только пароход не перевернули, ну да - один конец! Удивился Никифор
такому разговору: что, папаша, неуж революционный закон такой вышел, - всех
возить безо всякого платежу? Сплюнул капитан: какой тебе, к черту, закон,
ежли каждый третий маузером в морду тычет? Как посейчас живой - не знаю.
Садись, солдатик.
Забрался Крюков на корму, котомочку под голову; лежит. Вечер настал.
Пароходик шлеп-шлеп. В брюхе урчит. Вот и прошла зима в дороге да лазарете.
Лето набежало. Снова жить надо. И впервые за долгое, долгое время вспомнил
Никифор женку свою, Аграфену. Совсем ее забыл. Да и пожить-то успели вместе
всего полгода, перед германской. По первости каждую неделю, почитай, письма
писала, - потом реже, реже, да и совсем перестала. А как была их дивизия в
шестнадцатом году на перефомировке, встретил он земляка, Федьку Полушкина, и
тот ему сказывал, что живет Грушка с кривым сапожником Мишкой Бабакиным, по
прозвищу Бабай. Не сильно горевал тогда Никифор. Он - сегодня живой,
завтра - нет его, а баба есть баба. Пряником ее помани - она и готова. А
Мишка - что ж, что кривой? Тоже человек. А сейчас плачет душа. К кому он
едет теперь? Нужен кому? На всем свете одна родня осталась - сестра Евдокия,
да и той он не больно интересный, раз за всю войну ни единой весточки не
послала. Ее, правда, понять можно - у самой муж воюет, да ребят четверо.
Тоже не сладко. А была бы Грунька - все живой человек! - все чин-чином. А
может, уманит он ее от Мишки - вспомнит она, что не чужой всеж-таки, целых
полгода бок о бок прожили, - да вернется... Ну, а насчет этого... он
простит, чего уж там, чай, сам не без греха. Ишь, звездочки-то какие...