"Владимир Соколовский. Планида" - читать интересную книгу автора

остальных солдаты, потопали. На расстрел. Никифора же с остальными обратно
отвели, в одну камеру всех сгрудили. Из Никифоровой камеры двоих оставили:
его самого да красного солдата-дезертира Ивана Чеморова. Сидят, толкуют -
што ж дальше-то будет? На развод, што ли, оставили? Ночью подняли всех,
повели. Идут, трясутся: ну, все! Матушку-батюшку родных вспоминают. Привели
на пристань. Смотрят - баржа стоит. - Заходи! - кричат. Осмелел тут один
арестантик, спрашивает унтера, старшего над конвоем: куды это нас?
Развернулся унтер - бац! - в ухо. Подняли, поставили обратно. А унтер
похаживает, посмеивается. - Не лезь, - говорит, - покуда старшие не спросят.
Потом сжалился. Приказ, дескать, пришел: всех, которые комиссары и крикуны -
в расход! А которые так, случайные, - тех в военнопленные определить. Потому
как мы освободительная армия, положено нам своих пленных иметь. Штобы все
как у людей. Поняли, кикиморы? Как баре жить будете, потому пленный - это
вам не шиш с маслом. Загружайсь!


7

Загрузились. Утром к пароходу прицепили - и пошлепали. Не спеша. Там
встанут, здесь пристанут. День, другой... А кормежки никакой. На третьи
сутки помирать стал народ: духота, голод... А когда уж через неделю к
губернской пристани причалили - половина в живых осталась. И выбросить-то
мертвых не разрешают. Ох, мука смертная! Иван Чеморов другом Никифору
стал, - вспоминали все, как в германскую горе мыкали. - Я, - Иван говорит, -
мужик семейный, надоела мне эта чепуха - вши, окопы, - што я, железный, што
ли? - пять лет на действительной отстукал, да пятый год, почитай, опять
воюю, - дернул я от красных. Заберусь, думаю, бабе под подол - сыщи-ко меня!
Да вот - не те, так другие прихватили. А Никифор ему про свою давнюю житуху
рассказывал. Конечно, о том, что большевик и о чем прочем - ни-ни. А только
когда совсем уж до места добрались, проснулся Никифор утром, толкает
друг-товарища, глядь - а он уж мертвый. Уснул, сердяга. Закрыл ему глаза,
поплакал, вдруг - вроде к пристани опять ткнулись. Ну, и верно: люки
отдраили - выбирайтесь! Вылезли, воздуху понюхали, - трупы выгружать!
Положили штабелями на подводы, сидят. Тут хлеб привезли. Жри, братва!
Отдохнули маленько, опять унтер кричит: становись! На станцию пойдем.
Кое-как встали, побрели. Часа два три версты одолевали. Сзади, правда,
телега шла: если кто упадет - на нее складывали. Да потом нарочно падать
стали, чтобы на телегу попасть. Надоело охране такое дело. Смотрят - один
упал, за ним сразу - другой. Прислонили их к стенке дома, стрельнули для
порядку. Больше уж никто не падал.
На станции по вагонам, в которых и без того повернуться негде было,
растолкали, заперли, продержали до утра, и - запыхтела машина - поехали!
Хлеба дали по буханке, - да помаленьку жрите, а то снова дохнуть начнете. Да
кого там. За сутки все прибрали. А потом опять голод начался. А там и
мертвые начали объявляться. Поезду что: хох-хох! хох-хох! - стукает себе.
Маленько пройдет - снова встанет. Осталось их вскоре человек двадцать из
полсотни. Обезумел тут Никифор. Подполз к щелке, когда вагон на каком-то
полустанке стоял, - грязный, мокрый, вшивый, - одни глаза блестят, - ни в
руках, ни в ногах силы нет, - и говорит солдату, что с винтовкой вдоль путей
ходил: эй, служивый! Слышь... За-ради Бога, за-ради матери твоей, али еще