"Татьяна Соколова. На солнышке" - читать интересную книгу автора

между рамами иструхшим мхом, украшены почерневшими от времени кистями
рябины. Кроме сидящих сейчас у палисадника людей, в бараке проживают еще
четверо: семья молодых специалистов, ожидающих квартиру со дня на день, и
молодой мужчина без определенных занятий, без жены, с шестилетним сыном
Витькой.
- А ну-ка подвиньсь! - командует вышедший из барака последним, присев
на краешек плахи, толкает общество несильно, но напористо.
Пятеро старых людей сидят теперь совсем-плотно, единой массой, плотнее,
чем патроны в патронташе или карты в колоде, где каждому отведено хоть
узкое, но свое место. Лица их, поначалу расправившиеся под солнцем, с
прищуренными теплотой и светом глазами под тонкими дряблыми пленками век,
напряглись, шеи вытянулись, глаза приоткрылись через силу и глядят прямо
вперед.
- Наследие алкоголизма, - ворчит вполголоса старик, который оказался на
другом краю плахи и сидит теперь боком, вполоборота к компании, он сух,
гладко выбрит, в поношенном, но чистом демисезонном пальто, большой шапке из
искусственного меха, ушел на пенсию с кладовщиков, не воровал и другим не
давал, его не любили, но снять не могли, фронтовик, права свои знает,
квартиру давали не раз, но либо темную и сырую, либо на верхнем этаже,
теперь, после смерти жены, предлагают лишь комнату с подселением, он не
идет, утверждая, что ему положена отдельная.
- А? Повтори. - Наклоняется мужчина с другого края и смотрит из-за
впалых старушечьих грудей на старика. - Так-то. Один Бог у вас и остался. А
комбинату и горсовету на вас наплевать.
- Да ты-то чего возносисси? - бойко говорит самая кругленькая старушка
в пуховом полушалочке и новой болоньевой куртке. - Наравне с нами
проживаешь. - Она тоже уже могла бы выехать из барака, вместе с семьей
дочери, которая занимала соседнюю комнату, но дочери дали площади тютелька в
тютельку, и вместе они решили, что старуха останется, барак все равно
снесут, на улице ее не бросят, потом и съехаться можно; после того решения
прошло шесть лет.
- Я-то? - удивляется мужчина. - Да я хоть сейчас. Хоть к Клавке, хоть к
дочери. По родственному праву.
- Хосподи, - ни к кому не обращаясь, вздыхает самая высокая, с худой и
прямой, как кол, спиной, старуха. - Больно он Клавке нужон. До могилы
комбинату молиться будет, что ей квартиру дали, а ему шиш - не прописали. -
Сама она не верит ни во что, ни в поклоны, ни в требования, ни в детей,
которые уехали и не помнят, ни в квартирную очередь, которая почти не
движется; рухни у барака крыша, она так и будет жить в своей комнате,
затыкая вновь образующиеся дыры в стенах и потолке тряпками, забивая щели в
полу трухлявыми досками.
- Че-о? - Мужчина вздергивается и тут же обиженно вытягивает
потрескавшиеся губы. - Шишиги вы. Думаете, она меня бросила? Образо-ованная.
Да я ее сам выпер. Ведь исключительно под каждого ложилась. Веришь, нет? -
снова обращается он только к старику. - Исключительно под каждого.
- Ой! Ой, не могу! - Хрипло хохочет усохшая и желтая сморчкообразная
старуха, пахнущая дешевым табаком. - Да кому она нужна, твоя Клавка, если
она без фингалов дня не ходила? Да ты хоть скажи, ты ей не нужен, козел
вонючий. Да мне пенсию добавь, я под тебя не лягу.
- От, зараза, - не сердится, а неожиданно улыбается мужчина, - уела. -