"Борис Соколов. В плену" - читать интересную книгу автора

и т.п. Скупы они были страшно, выделяясь этим даже среди латышей - людей
вообще-то не тароватых. Гриша был мрачный, чрезвычайно ленивый хохол. Так
или иначе, но сообщество это очень скоро распалось, и Гриша ушел в лагерь,
как он мне потом говорил, "сам". Позже он поступил в Украинский легион,
маршировал сначала по дорогам вблизи поселка с песнями "Галя молодая" и "Наш
Дорошенко"[2] в немецкой форме, разумеется. Был как будто доволен своей
судьбой. Забежал однажды на нашу постройку, а затем исчез. Его дальнейшей
судьбы я не знаю.
Я встречал много, очень много людей, которые так просто вступали в
иностранную немецкую армию. Мне это казалось странным и удивительным.
Зачем они это делали? В большинстве это были молодые русские и
украинцы, простые люди, преимущественно ранее служившие в кадрах Красной
Армии или учившиеся в советских военных учебных заведениях, так сказать,
"военная косточка".
Постройка наша идет вперед. Работаю с Краузе, а в те дни, когда его
нет, выполняю разную простую работу: вожу песок, копаю, убираю или помогаю
по хозяйству. Хозяйка строго следит за тем, чтобы я был всегда занят целый
день. Вероятно, это она заранее обдумывает, советуется с мужем и с Краузе,
но каждое утро я у нее получаю задание как раз на целый день. Когда приходит
Краузе, я у него подручным: держу, подаю, обрезаю и т.п. Мало-помалу он
поручает мне все более квалифицированную плотницкую и столярную работу. В
какой-то мере это интересно. Проходишь очень основательную школу, причем не
только по ремеслу, но и по отношению к труду. Краузе очень квалифицирован в
своем деле и совершенно не терпит плохой и халтурной работы даже в самом
малом. Плохо забитый гвоздь, обколотая кромка, рассыпанная горсть цемента
выводят его из себя. При этом дело не всегда ограничивается окриком, бывают
и затрещины. Один раз была даже жалоба хозяину, который сделал мне очень
строгое предупреждение. В общем, школу я прохожу хорошую.
Иногда на Краузе находит благодушие или, вернее, раздумчивое
настроение. Тогда он стоит и, наблюдая за моей работой (мне стоять не
разрешается), что-нибудь мне рассказывает. В поселке, как мне кажется,
друзей у него нет, и говорить ему не с кем. Он красный латыш. В 1918 году
был в Москве в составе полка красных латышских стрелков. Тех самых - из
охраны Ленина. Сейчас об этом он говорит мало. В 1919 году, когда Латвия
стала независимой, он вернулся на родину, но и тут не так. Из его слов
всегда вытекает, что всем вечно жилось лучше, чем ему. Затем, в 1940 году,
пришли, по его выражению, "твои". Тут-то он и воспрянул духом; сейчас же
объявил о себе и был назначен комиссаром волости. Однако столкнувшись не с
идеалом, который он два десятка лет носил в мечтах, а с реальным
содержанием, быстро разочаровался. В 1941 году в составе вооруженного отряда
актива рижского округа их стали отводить на восток. Вот тут-то он и бросил
винтовку и вернулся домой.
Краузе, по присущей ему осторожности, в 1940 году при Советской власти
держался пассивно и уклонился от участия в принудительном вывозе латышей в
Сибирь. Эта акция страшно озлобила население. Вероятно, именно благодаря его
пассивности, Краузе теперь оставили в покое. Тем не менее, сейчас он
держался, что называется, "как клоп в щели", и дальше бланкенбурговой
постройки носа не показывал. Как говорится, не угодил ни нашим, ни вашим.
Человек он был интересный и иногда высказывал своеобразные взгляды.
Однажды я на память декламировал "Будрыс и его сыновья" и, когда дошел до