"Леонид Сергеевич Соболев. Перстни" - читать интересную книгу автора

- Само собой. Беру в пай: харч мой, доставка ваша. Заметано?
- Постойте, - сказал Юрий, поворачиваясь к Стронскому. - Алло, вы,
мироед! Идет сахар за хлеб?
Стронский подумал.
- По шесть ложек за вахту, - сказал он твердо и поспешно добавил: - С
горбом.
Начался торг. Спорили долго, со вкусом, в крик. Смеялись, острили,
отворачивали полу кителя и хлопали на ней по рукам, божились, кричали: "Себе
дороже!" или: "Помилуйте, овес-то ныне почем?" - и со стороны это казалось
веселой забавой, игрой в рынок.
Но кончилась эта шутливая торговля вполне реально, сложной банковской
операцией: Шалавин привозит яйца и обязуется сделать еще один рейс по
требованию Басова (но не в дождь!) и за это получает десять ложек сахару,
переходящих Стронскому в погашение векселя вместе с хлебом младшего минера,
который подошел к бирже в поисках желающих отстоять за него вахту и тут же
нанял на это Шалавина. Басов отсчитал четыреста рублей и передал их Юрию на
десяток яиц, попросив купить их не у той бабы, что сидит у самых
Петроградских ворот, а у рябой, что ближе к госпиталю. Юрий зашел в каюту,
захватил портфель и пошел искать по кораблю старшего офицера, чтобы спросить
разрешения сойти на часок на берег.
В этом не было никакой нужды, потому что давно уже все члены
кают-компании уходили на соседние корабли или в Кронштадт без спроса, ни в
грош не ставя прапорщика по адмиралтейству. Но Шалавину нравилось всем своим
поведением подчеркивать, что он никак не может отвыкнуть от поступков и
слов, якобы ставших его второй натурой. Именно поэтому он называл прапорщика
"старшим офицером", неизменно приподымал над головой фуражку, всходя по
трапу на палубу, обнажал голову при спуске и подъеме флага, гонял на вахте
от правого трапа шлюпку, если в ней не было командира или "старшего
офицера". Поэтому же в Петрограде он надевал под пальто флотский сюртук с
блестящими обручами мичманских нашивок и, играя портсигаром с эмалевым
андреевским флагом, тоном приглушенной скорби жаловался знакомым дамам, в
частности хорошенькой Аглае Петровне, что флот гибнет и что им - флотским
офицерам - служить все труднее и флота уже не спасти.
Все это было липой - и скорбь, и традиции, и самый сюртук, который
Шалавин весной выменял у бывшего мичмана Ливрона за пуд картошки. "Флотским
офицером" ему быть не удалось, ибо полтора года назад Морское училище без
лишнего шума развалилось. В один мартовский день те из гардемаринов, которые
за это время не смылись к Каледину на юг или к Миллеру на север, вышли на
набережную с буханкой хлеба и фунтом масла, отпущенными комитетом на первое
время, и разделились на две неравные части: большая подалась по семьям, где
их через родных пристроили по продкомиссиям, по службам или по университетам
- доучиваться, а меньшая, бездомная и не имеющая в Петрограде теток, скромно
пошла по судовым комитетам "наниматься в бывшие офицеры". Так нанялся и
Шалавин на эсминец, откуда его сразу же направили в штурманский класс. Но
война не дала доучиться и тут, и он стал младшим штурманом линкора, впервые
попав на настоящий корабль. И здесь, подавая командиру рапорт о приеме
штурманского имущества, он с гордостью подписал: "б.мичман Ю.Шалавин", видя
в этой явной лжи необходимый пароль и пропуск в тесный круг "благородного
общества офицеров", как именовалась в морском уставе кают-компания. Ему
казалось, что он нашел наконец свое место в жизни, ясность и отдых от