"Чарльз Сноу. Возвращения домой" - читать интересную книгу автора

инвалидов; и мне было покойно лежать и смотреть на них, не испытывая боли.
Правда, Гилберт Кук вот-вот принесет мне работу и к четвергу я должен быть
на ногах; но, собственно говоря, я был совершенно здоров и мог лежать и
бездельничать еще целые сутки.
Был вторник, а я лег в клинику в субботу днем. В течение двух лет после
смерти Шейлы (шел сентябрь 1941 года) мне довелось быть на ногах больше,
чем когда-либо в жизни, и боль в пояснице редко отпускала меня. Ко всему,
в ближайшее время мне предстояло еще больше работы, а участвовать в
заседаниях полулежа на диване, как бывало в особенно плохие дни, далеко не
шутка. Кроме того, мой авторитет поневоле падал: в любом деле люди как-то
меньше доверяют больному человеку. Поэтому я освободился на три дня, и
доктор решил испробовать на мне новый способ лечения под наркозом. Хотя я
в него не верил, оно как будто помогло. В ожидании Кука в тот день я молил
судьбу пожалеть меня и избавить от боли.
Гилберт Кук вошел в сопровождении молодой женщины и буркнул что-то,
представляя ее мне, но я не расслышал ее имени. Собственно, я сообразил,
что не уловил его только спустя несколько минут, потому что сейчас же взял
у него бумаги, помеченные "срочно", и углубился в чтение. Из вежливости
мне пришлось переспросить. Маргарет Дэвидсон. Я вспомнил, что он уже
упоминал о ней; это была дочь того самого Дэвидсона, о котором он говорил
на Барбаканском обеде, и я еще тогда удивился, что Гилберт его знает.
Я взглянул на нее, но она отошла к окну, чтобы не мешать нам
разговаривать.
Гилберт стоял у моей кровати, держа в руке пачку бумаг и забрасывая
меня вопросами.
- Что они с вами делают? Сможете ли вы наконец появиться в приличном
обществе? Вы понимаете, что должны пробыть здесь до тех пор, пока не
станете снова человеком?
Я сказал, что примусь за свои обязанности в четверг. Об этом не может
быть и речи, ответил он. А когда я объяснил ему, что намерен делать в тот
день, он возразил, что, уж коли я настолько глуп, чтобы прийти на работу,
все равно действовать следует иначе.
- Не всегда же это будет сходить вам с рук, - сказал он, тыча в меня
большим пальцем, словно предостерегая.
Он стоял передо мной ссутулившись, полнокровное лицо его помрачнело. С
тех пор как он пришел ко мне в отдел, он проявлял суетливую, почти
материнскую заботу о моем здоровье и поэтому стал еще более бесцеремонным.
Он разговаривал со мной с горячностью завзятого спорщика, как говорил,
бывало, с Полем Лафкином. И делал это по той же причине: считал, что я
добился успеха.
Работая под моим началом уже почти два военных года, Гилберт был
свидетелем моего продвижения по службе и чутко прислушивался ко всяким
закулисным разговорам. Он преувеличивал мои заслуги и то, что о них
говорили, но, сказать по правде, я действительно завоевал определенную
репутацию в этих могущественных, недоступных людскому взгляду сферах.
Отчасти мне просто повезло - человек, столь близкий к министру, как я,
невольно был на виду; кроме того, я действительно весь отдался работе, ибо
жизнь моя, впервые с тех пор, как я стал взрослым, упростилась, ни о ком
не приходилось заботиться и никакие тайные волнения не отвлекали меня.
Гилберту, который пришел в мой отдел вскоре после смерти Шейлы, я