"Сергей Александрович Снегов. Норильские рассказы " - читать интересную книгу автора

войско", "Мертвые сраму не имут", "Здесь я стою, я не могу иначе", "Если в
этих книгах то, что в Коране, то они не нужны; а если то, чего в Коране нет,
то они вредны", "Все погибло, государыня, кроме чести", "Париж стоит
обедни", "Пусть гибнут люди, принципы остаются", "Государство - это я!"...
Много, очень много фраз, ставших вехами истории, прав Мопассан. Но
всевластие слова? Слово, из зеркала бытия ставшее организатором и командиром
бытия? Не верю! Не могу, не должен поверить! Ибо страшно жить в мире, где
жизнью командует слово, а не дело. Прав, тысячекратно прав Фауст,
отвергнувший евангельское "Вначале было слово". Он сказал: "И вижу я -деяние
в начале бытия". Да, именно так, деяние, а не слово! Слово как было, так и
остается зеркалом совершившегося действия.
Понемногу от философских терзаний я обратился к ожидающей меня реальной
действительности. Уже не первый этот пожилой сокамерник предупреждал меня об
опасностях встреч с уголовниками. Другие расписывали их зверства даже
конкретней и страшней. Я ничего не мог с собой поделать, я содрогался при
мысли о встрече с ними. Нет, я боялся не их! Я боялся себя. Боялся, что
унижу себя слабостью, опозорюсь пресмыкательством перед грубой силой. За
шесть месяцев на Лубянке, четыре месяца в Бутырках я так много открыл лжи и
трусости у самых, казалось, уважаемых людей, так часто и беспощадно узнавал,
что деятели, испытавшие царские кнуты и тюрьмы, прошедшие с честью
гражданскую войну, вдруг превращались в отвратительных слизняков, чуть на
них замахивался кулак следователя-сопляка, что авансом потерял доверие и к
себе. Вокруг меня все извивалось, клеветало, писало доносы, судорожно
цеплялось за жизнь - откуда было мне взять уверенности, что и я в трудную
минуту не окажусь таким же?
Нет, думал я, нет, в одном он прав: глупо вступать в борьбу с
бандитами, если нет уверенности, что не струсишь и не покоришься их
измывательству. Он советует откупиться и отстраниться от них. Тоже трусость,
лишь маскирующаяся под благоразумие, но хоть избежишь издевательств над
собой, хоть видимость достоинства сохранишь. В моем нынешнем положении и это
благо.
В камеру вошел корпусной с двумя охранниками. Корпусной ткнул в мою
сторону пальцем.
- С вещами на выход! Быстро!
Дебрев вскочил с койки и подошел к корпусному. Лицо его исказилось от
волнения, голос дрожал:
- Прошу вас, переведите, меня в другую камеру. Я не могу здесь
оставаться.
Корпусной, пропуская меня вперед, оглушил голосом, как дубиной:
- Где посадили, там и сидеть! Здесь тюрьма, а не гостиница!
Я снова сидел в крохотной кабинке красного фургона с надписью "Мясо" на
бортах. В фургоне таких кабин было, наверное, с десяток - и каждая глухо
отгорожена от других. Фургон мчался долго по ночным улицам
Москвы -пересыльная тюрьма находилась, по всему, далеко от Бутырок. Потом
дверка кабины раскрылась и охранник закричал:
- Скорей! Ноги в руки, живо!
Я пробежал по тюремному дворику, потом по длинному коридору. Другой
охранник открыл дверь в новую камеру и, не дожидаясь, пока я пройду, с силой
толкнул меня в нее - очевидно, надо было срочно разгружать фургон с
арестантами и сделать это так, чтобы один арестант не увидел