"Валерий Смирнов. Одесский язык" - читать интересную книгу автора

экземпляров. Или я вам сильно виноват, что от моих, написанных на одесском
языке книжек типа "Или!", "Как на Дерибасовской угол Ришельевской", "Гроб из
Одессы", чей совокупный тираж еще в прошлом веке составлял более
полумиллиона экземпляров, сцыт кипятком не одно поколение читателей? Только
не надо ой! Зря, что ли одна читательница написала в Интернете: "Провела
вечер за чтением "Большого полутолкового словаря одесского языка"...Памперсы
уже не помогают..."? Если бы эта дамочка знала, какую атаку в свое время мне
пришлось выдержать, чтобы она уже в нынешнем веке имела нахес даже при
памперсе. В частности, меня ругали и за то, что мне удалось осуществить
несбыточную мечту моего земляка, московского писателя Ю. Олеши: увидеть
некое уже давно цензурное слово, напечатанное типографским способом.
И что я имею с гусь на сегодняшний день, кроме жира и шкварок,
собираемых многочисленными пиратами, засовывающих мои книжки на свои сайты и
передирающих мои рассказы в газеты и журналы от Тель-Авива до самых до
окраин Сиднея? То, к чему давно привык. Переехавшая из Киева в Москву
транзитом через Одессу критикесса Мария Галина на страницах российского
журнала "Знамя" поведала за Валерия Смирнова "с его вполне мифической
квазибабелевской экзотикой. - Люди, что за геволт? - орал в темноту
орденоносец дядя Грицай, обозрению которого мешала выступающая пристройка
флигеля. - Дайте дитям соски и нехай они заткнут себе роты". Может быть для
мадам Галиной процитированные нею строки и мифическая квазибабелевская
экзотика, но ведь я вполне реально произрастал не в дыре, не среди приезжих,
получавших отдельные квартиры в Жлобограде, где одессита можно было искать с
тем же успехом, как пульс на мумии, а в типичном одесском дворе. То есть в
предназначенном коренным одесситам от рождения до смерти гетто коммуналок.
Только в одной квартире моего двора одновременно проживало четыре
поколения семьи Хаймовичей, а девять семей нашего флигеля полным составом,
от дедушек до их внуков, пользовались одним дореволюционным унитазом, на
который некогда безо всякой очереди персонально ходил сам великий писатель
Иван Бунин, и лишь изредка, но посещал Александр Куприн. Так что пресловутый
орденоносец дядя Грицай - не вымышленный "квазибабелевский экзотический"
персонаж, а мой реальный сосед, человек из плоти и крови Одессы, выдававший
такие перлы, что даже бабелевский Беня, говоривший смачно, стух бы рядом с
его одним костылем. А рядом со вторым костылем дяди Грицая мелко бы плавал
люфтменш Остап Бендер.
Вы хоть догоняете, что Бабель и иже с ним не могли позволить себе
роскоши писать в сталинские времена так, как устно, непринужденно и на шару
выдавал дядя Грицай во время совершенно не придуманных мною дворовых событий
образца 1964 года? Того самого года, когда за Бабеля в Одессе знали так же
хорошо, как сегодня - за его современника Юшкевича? Легко представляю себе,
что бы имел послушать от стариков нашего дома их современник Бабель,
написавший в двадцатые годы "Одесса мертвей, чем мертвый Ленин". Во всяком
случае, сам великий Катаев тикал из нашего двора после хохмы измученного его
идеологическим "парусом" Вовки, поставившего при общении с классиком
ударение в слове "писатель" на первом слоге. И если бы литературоведы
услышали то, что я нахватался ушами от соседей, бурно обсуждавших визит
"босяка, строящего из себя Милю, но не Гилельса, а с Манежной", который "нам
еще рассказывает, что было в Одессе, пока этот пуриц торчал в Москве", так у
них бы уши в трубочки свернулись, а глаза на место можно было уставить
исключительно молотком. В общем и целом: то, что в Москве расценивалось