"Олег Павлович Смирнов. Барханы " - читать интересную книгу автора

одной любви", хотя родители, конечно, его гонят. А мне хочется одиночества.
Наверняка назавтра я буду искать плечи товарищей своим плечом, и их слова, и
улыбки, и жесты будут привычны мне и близки. Но сейчас - побыть одному, хотя
это, в сущности, тяжелей.
В казарме стрекотал аппарат, слышались громкие, ненатуральные голоса,
какими разговаривают на экране. И тут разговоры, где же найти тишину? Тишина
там, за побеленной стеной забора, в барханах, и я повернулся спиной к
казарме и лицом к пустыне. Солнце уже село, небо над горизонтом багрово
дымилось, сумеречь слоилась над необъятными песками, которые называются:
Каракумы, Черные пески. Пески вообще-то серо-желтоватые, черные - в смысле
недобрые, так я прикидываю. Прикидывай, прикидывай, о письмах только не
вспоминай.
Пустыня была рядом, за забором, но ее молчание не успокаивало -
тревожило, ибо это было молчание могилы, хотя из могил тянет влажным
холодком, а пустыня суха, горячечна, остынет к утру, не раньше. Сколько
людей нашло свою гибель в Каракумах, сосчитай!
За спиной трещал аппарат, спорили металлическими, экранными голосами,
на вышке, у заставы, замаячила фигура часового. Значит, я все-таки не один.
Кто это? Сидоров? Мурадов? Не разберу. Ладно, часовой далеко, мне не помеха.
Пусть маячит, живая душа. С темнотой он оставит пост.
В кино я не пошел. Сидел, сосал сигаретный мундштук. Накурившись до
одури, швырнул пустую коробку в бочку с песком - и спать. Отбой в десять
вечера, кино к этому времени кончится, ну а я уже буду в постели, притворюсь
спящим. Не хочется ни о чем и ни с кем говорить, случается же так, правда?
Завернувшись в мокрую простыню, я лежал с закрытыми глазами, изнывал от
духоты и тревоги, не выдерживая, ворочался, слушал, как воют гиены и
посвистывает ветер, крепчая и нанося песочку между рамами, как похрапывают
соседи - кто похрапывает, а кто мается вроде меня, встает с койки, мочит в
умывальнике простыню, снова ложится, кряхтя и вертясь с боку на бок.
Сна не было и не предвиделось. До сна ли, когда любимая девушка и
лучший друг задали мне задачку будь здоров. Вот их письма, в кармане,
протяни руку и достанешь до тумбочки, где сложена гимнастерка. Но к чему
читать и перечитывать, я их выучил чуть ли не наизусть. Да и движок уже
выключен, при лампе - не того. Разве что при луне?
Я поднялся, натянул брюки, гимнастерку, надел, не зашнуровывая,
ботинки, вышел из помещения - и окунулся в темноту: пока я собирался, луна
юркнула за тучу. На дворе мела песчаная поземка, в меня швырнуло горсть
песка, он противно захрустел на зубах. От питомника несло запахи псины, от
конюшни - конского пота.
Голубой прожекторный луч пошарил по барханам и лег вдоль границы как бы
на весу - на него летели бабочки, мотыльки, мошки, и он будто шевелился, а в
середине его, ослепленный и напуганный, замер джейран и стоял, пока луч не
погас. На иранской стороне залаяли-заплакали шакалы, у офицерского домика
мяукнула кошка и прокукарекал петух - хрипловато, с ленцой, не в урочный
час, очень по-русски, как кукарекают петухи на окраинах Звенигорода и в
окрестных селах.
За кордоном вспыхнул огонек и погас, и следом выплыла луна - хоть
иголки подбирай, как поется в песне. Иголки не иголки, а прочесть письма
можно. Подсветив фонариком, я достал письмо Лили, развернул, близко поднес к
глазам.