"Олег Павлович Смирнов. Неизбежность (Дилогия, #2) " - читать интересную книгу автора

Каких-нибудь двое суток как отчалили от Читинского вокзала, а будто все
в далеком прошлом. Оттого это, наверное, что границу пересекли, Россию
покинули. Что-то важное преодолено и в пространстве, и в нас самих. Но как
я задремал, когда? Присел, помню. Смотрел на высокое, однако черное небо,
слушал солдатский перепляс - так Трушин именует солдатский треи - и бац,
клюнул носом. Продрых-то самую малость, потому что речь держал тот же Толя
Кулагин:
- Робя, робя, а вы не задумывались? Имеются имена мужеские, имепа
бабские. То ись только мужеские и только бабские.
А то ведь имеются, которые носют и мужики, и бабы...
- Навиример: Клавдия и Клавдий, у меня корешок был - Клавдий. - Это
Свиридов, грустный-прегрустиый.
- В десятку вмазал, Егорша! А также: Анастасий - Анастасия, Александр -
Александра, Валентин - Валентина, Евгений - Евгения, Марьян - Марьяиа...
- Павла и Павел, - еще грустнее произнес Свиридов.
- Опять же в десятку, Егорша! Еще: Федор - Федора... Но отчего так,
робя, кто берется объяснить?
Никто не брался: треп загасал, как докуренная до ногтя самокрутка.
Табачили, сплевывали, кряхтели, поворачиваясь. Зевали. Да как не зевать,
ежель разгар ночи, закон природы - ночью снать полагается! А за то, что
приснилось, - спасибо. Сны такие вроде бы приятны. И в то же время
растравляют: ушедшее безвозвратно. Раньше (да вовсе недавно!) я торопил
жизнь: давай, давай, не задерживай, что там будет завтра, что послезавтра?
А не надо бы торопиться: все придет в свой срок. Ныне даже не прочь
попридержать дни и часы. Попридержал бы и эту душноватую все-таки (чем
больше идем, тем меньше свежести ощущаем) ночку, марш и малый привал, и
разглагольствования Толи Кулагина - автоматчика с разноцветными глазами.
- Эх, робя, робя, набаловался я за путь-дорогу, на нарах, на сенце, под
крышей... А тута - солончаки. И уж коли не на пуховой перине поспать
воину-победителю, а также и освободителю, так хоть на разостланной
шинельке! А разостлать не дадут, потому как и спать не дадут, счас
подымут...
Кулагин не унимается. В темноте словно вижу перед собой его помятые,
увядшие черты - после плена, после львовского лагеря увянешь. Но не
унывай, автоматчик Кулагин: поспишь, когда отвоюемся окончательно. И я
посплю на перппе и под одеялом с пододеяльником, и светильник будет в
изголовье, и горшок под кро-ватыо. И лекарства на столике - лет через
сорок примусь болеть, перед тем как дубаря врезать. На той войне не убили
и на этой не убьют. Еще лет сорок проскриплю. А безусые должны иметь в
запасе лет пятьдесят, а то и шестьдесят, мне не жалко, я не скупердяй,
живите, мальчишки, сколько влезет. Лишь бы вас не скосило в грядущих боях,
к которым мы и шагаем с вами этой ночкой.
И вдруг разговор делает крутой поворот, ибо Кулагин произносит каким-то
особым топом:
- Робя. а ить мы-то идем на серьезное... И я так раскидываю мозгой:
опосля войны должна быть одна правда, для всех, чтоб пикто-нпкто не кривил
душой. Чтоб мы жили, как брат с братом!
Немедленно отзывается Сгшонепко:
- Надо очистить землю от заразы и скверны. От фашистов и им подобных.
Отзывается и Свиридов: