"Слуцкий. Элементарная педагогика, или Как управлять поведением человека " - читать интересную книгу автора

маловажной; он же не оставил у себя ни копейки из похищенных денег, а все их
отдал своим товарищам. Что его побудило к такому негодному делу? Корпусное
молодечество и воображение, испорченное дурным чтением. Из сего следует то
единственно, что он способнее других принимать всякого роду впечатления и
что при другом воспитании, при других, более просвещенных и внимательных
наставниках, самая сия способность, послужившая к его погибели, помогла бы
ему превзойти многих из своих товарищей во всем полезном и благородном.
По выключке из корпуса я около года метался по разным
петербургским пансионам. Содержатели их, узнавая, что я тот самый, о котором
тогда все говорили, не соглашались держать меня. Я сто раз готов был лишить
себя жизни. Наконец поехал в деревню к моей матери. Никогда не забуду
первого с нею свидания! Она отпустила меня свежего и румяного; я возвращаюсь
сухой, бледный, с впалыми глазами, как сын Евангелия к отцу своему. Но еще
же ему далече сущу, узре его отец его, и мил ему бысть и тек нападе на выю
его и облобыза его. Я ожидал укоров, но нашел одни слезы, бездну нежности,
которая меня тем более трогала, чем я менее был ее достоин. В продолжение
четырех лет никто не говорил с моим сердцем: оно сильно встрепетало при
живом к нему воззвании; свет его разогнал призраки, омрачившие, мое
воображение; посреди подробностей существенной гражданской жизни я короче
узнал ее условия и ужаснулся как моего поступка, так и его последствий.
Здоровье мое не выдержало сих душевных движений: я впал в жестокую
нервическую горячку, и едва успели меня призвать к жизни.
Восемнадцати лет вступил я рядовым в гвардейский Егерский полк, по
собственному желанию; случайно познакомился с некоторыми из наших молодых
стихотворцев, и они сообщили мне любовь свою к поэзии. Не знаю, удачны ли
были мои опыты для света; но знаю наверное, что для души моей они были
спасительны. Через год, по представлению великого князя Николая Павловича,
был я произведен в унтер-офицеры и переведен в Нейшлотский полк, где
нахожусь уже четыре года.
Вы знаете, как неуспешны были все представления, делаемые обо мне
моим начальством. Из году в год меня представляли, из году в год напрасная
надежда на скорое Прощение меня поддерживала; но теперь, признаюсь вам я
начинаю приходить в отчаяние. Не служба моя, к которой я привык, меня
обременяет; меня тяготит противоречие моего положения. Я не принадлежу ни к
какому сословию, хотя имею какое-то звание. Ничьи надежды, ничьи наслаждения
мне не приличны. Я должен ожидать в бездействии, по крайней мере душевном,
перемены судьбы моей, ожидать, может быть, еще новые годы! Не смею подать в
отставку, хотя, вступив в службу по собственной воле, должен бы иметь право
оставить ее, когда мне заблагорассудится; но такую решимость могут принять
за своевольство. Мне остается одно раскаяние, что добровольно наложил на
себя слишком тяжелые цепи. Должно сносить терпеливо заслуженное несчастие -
не спорю; но оно превосходит мои силы, и я начинаю чувствовать, что
продолжительность его не только убила мою душу, но даже ослабила разум.
Вот, почтеннейший Василий Андреевич, моя повесть. Благодарю вас за
участие, которое вы во мне принимаете; оно для меня более нежели драгоценно.
Ваше доброе сердце мне порукою, что мои признания не ослабят вашего
расположения к тому, который много сделал негодного по случаю, не всегда
любил хорошее по склонности.
Всей душой вам преданный. Баратынский.