"Ольга Славникова. Вальс с чудовищем " - читать интересную книгу автора

тещи-Светиного изготовления сразу же заводились нищенки, с лицами пустыми,
будто вывернутые мятые карманы, с байково-грязными, мертвенно спящими детьми
на бесчувственно-вислых руках, - и любая драная гармошка, наполнявшая
горестной вальсовой музычкой сырую полутьму подземного перехода, без труда
выманивала из укрытия тещи-Светин скромный кошелек. Гонимый Гера и был для
жалостливой тещи Светы романтический герой: она бы ни за что не смогла
добавить ко всем ударам со стороны издательств и рецензентов еще и
собственную критику, боялась даже ненароком, околичностью, согласиться с
этими бесчувственными чиновниками от литературы, оказаться на их стороне, -
и в результате трусила самого горластого страдальца, забиравшего все шире
власть. Антонов понимал, что теща Света именно боится отмеченных страданием
людей - еще и с тем оттенком страха, с которым впечатлительные женщины
боятся мышей и привидений, - и поэтому, случись на самом деле с кем-нибудь
из близких настоящее несчастье, она навряд ли сможет быть достаточно тверда,
чтобы под свою ответственность наладить для себя и для другого нормальную
жизнь. Однако фальшивый, исполненный кипучей жизни страстотерпец вроде Геры
мог вить из нее веревки:
для него теща Света была готова на что угодно и мотыльковой пантомимой
умоляла Антонова из-за Гериной покатой, плохо укрывающей спины как-нибудь
перетерпеть его безостановочный террор.
Антонов ловил себя на том, что и сам боится оккупанта: еще у входных
дверей, заслышав Герин голос, транслирующий себя в телефонную трубку, он
чувствовал тошную слабость в груди, и раздевание его, с длинным
сволакиванием хрустящего, словно соломой набитого, пуховика и сложным
обменом ботинок на разъятые тапки, превращалось в сплошное мучение, - а
после эти же тапки на черной тяжелой резине грубо упирались в линолеум
коридора, когда Антонов, с белым перышком на мятом рукаве, пытался
независимо войти к коварному врагу. Первые слова приветствия вырывались у
него из шершавого горла с каким-то добавочным клекотом; антоновское чувство
собственного достоинства, мешавшее ему удобно и вольно усесться на стуле,
служило для Геры неистощимым источником потехи; ледяное "вы", которое
Антонов при общении с врагом пытался сохранять, было таким же незащищающим и
нелепым, как и тощий антоновский кулак, похожий на яблочный огрызок по
сравнению с целым и крупным Гериным фруктом, иногда ложившимся для острастки
поверх упитанного слоя коммерческих договоров. И если для Геры "интеллихент"
Антонов служил доступным продолжением обидного в своей неуязвимости
поэта-модерниста, то для Антонова в Гере внезапно воплотился давний призрак,
главный кошмар его отрочества - молодец-второгодник с нечистой мордой,
похожей на паленую куру, и с устрашающим набором кусковатых зубов, желтых,
как плохие янтари. Это было жуткое исчадие мужского туалета, где оно курило,
пило марганцевый, с нерастворившимися крупинками, неотстирываемый от одежды
портвейн и откуда иногда выползало, источая крепкий запах канализации, на
избранный урок. В том же туалете, снабженном, чтобы было больнее
обрушиваться, тремя фанерными зелеными кабинками как бы из прессованной
хвои, происходили разборки с неугодными, которые начинались с курносой боли
от тычка ковшово-темной, картофельным ящиком пахнувшей пятерни в ослепшее
лицо и заканчивались на мерзостном полу, где жертву, сопя, окапывали
пинками. Горячая, хвойно-горькая дурнота, чужие, всегда как бы левые руки,
шарившие по распяленным карманам в поисках рублевок и монет, и каменеющая
тяжесть мочевого пузыря, которую Антонов носил, будто каторжное ядро, по