"Лев Исаевич Славин. Армения! Армения! (Рассказы и очерки) " - читать интересную книгу авторатом, как прекрасно жить, просто жить. Когда смотришь картины Галенца,
повышается жизненный тонус. Заразительная сила его искусства не только в цветовой энергии его красок, но и в неопровержимо убедительной композиции. Вспомним хотя бы портрет балерины Майи Плисецкой - изображение пересекает пространство холста по диагонали, и это усиливает впечатление устремленности, почти полета. Если портреты Галенца - раскрытие душевной сути человека, то его пейзажи, сделанные в необычайной интенсивности желтого и голубого цветов, - портреты страны. Поначалу кажется странным и неожиданным, что у этого художника радости были, по всеобщему свидетельству, печальные глаза. Глубинную грусть во взгляде этого жизнерадостного человека замечали почти все знавшие его. Раиса Мессер называет глаза Галенца "затаенно-страдальческими". Левон Мкртчян находит в его облике "что-то праздничное и что-то трагическое". Мартирос Сергеевич Сарьян говорил о "печальных глазах" Галенца, о том, что он "в себе носил страдания целого поколения народа, пережившего 1915 год". В то же время Сарьян отмечает, что картины Галенца "захватывают свежестью, чистотой, радостью и добротой". Как сочетались в одной душе печаль и радость? Сарьян объясняет это тем, что Галенц "воплотил в себе жизнеутверждающий дух родного народа". Это так, конечно. А кроме того, самое обладание талантом дает ощущение радости, рождая в художнике уверенность в своей силе и правоте. Знаменитые слова Маяковского о том, что он наступает на горло собственной песне, сами по себе мощный образ, - то есть они-то и есть та самая песня, которую невозможно задушить, ибо акт самозадушения превращается талантом художника в Я еду в Цахкадзор. Слово это значит - Долина цветов. Я покидаю горы. Вместе с ними уходит спокойствие. Как это ни странно, но горы, эта затвердевшая смятенность земли, почему-то производят успокоительное действие. Я родился в равнинной степи и очень люблю ее. Но когда я там, я неспокоен. Ее ровная бесконечность рождает какое-то томление. Она непостижима в своей монотонности, она зовет разгадать себя, тайну своей беспредельности. Может быть, потому я и люблю степь. Она, как море, однообразна и изменчива. А горы - это плоско. Это нечто раз навсегда данное. Не отсюда ли ощущение покоя? Или от их прочности? Прочности, говорите? А землетрясение? Но пока его нет, в него ведь не веришь, как не веришь в свою смерть. Впрочем, когда я стоял над кратером Везувия, у меня было другое ощущение. Везувий молчал. Полупьяный итальянец в капитанской фуражке с позументом, называвший себя "комендантом Везувия", зажег газету и бросил ее в кратер. Оттуда выбухнули клубы белого дыма. Я невольно отшатнулся. Мне послышалось из темной пасти вулкана угрожающее ворчанье. В Помпеях вспомнилось другое. Мучительство. Но не природы, а людей. Когда я увидел посреди этого уникального музея античной жизни фигуру человека, дошедшую до нас из глубины веков и скрюченную в нестерпимом страдании, я вспомнил войну, фашизм, Майданек, Освенцим. Остовы античных домов были похожи на остовы сожженных гитлеровцами домов в Орле, Гомеле, Варшаве, среди праха которой бродили мы с Гроссманом в день ее освобождения, 17 января 1945 года... |
|
|