"Николай Сказбуш. Октябрь " - читать интересную книгу автора

конторщика, и эти господа, которые еще вчера свысока поглядывали на
мастеровщину, щеголяя беленькими воротничками и новенькими калошами, теперь
шмыгали мимо, понуря голову, тощие и плоские, как вобла, с втянутыми
животами; в обед грызли прошлогодние сухари, запивая искусственным, или, как
теперь стали говорить, суррогатным чаем "чинь-чень-пу", молили о скорейшем
даровании победы, и стиснув зубы, передвигали на картах театра военных
действий флажки, отмечая временное отступление армии.
Тимош приходил домой и говорил:
- Вот, тетя-мама, у нас на заводе один счетовод отрез диагональки
продает. Цвет хаки. Забрать, что ли?
- Если плотная, забирай, - бесстрастным хозяйственным тоном отзывалась
Прасковья Даниловна, и трудно было разобрать, одобряет она или осуждает
новую жизнь младшенького.
Со стариком Тимош старался не сталкиваться. Они, словно по уговору,
избегали друг друга и только изредка, за ужином, когда совпадали часы,
перекидывались словом, чаще всего о вещах незначительных, повседневных -
вот, мол, все дорожает, хлеб выпекают с половой, наши оборонщики выгоняют
помногу, да зато на рынке все втридорога - пока бумажки от кассы до базара
донесешь, они вдвое цену теряют. Никто уже их за деньги не считает. Хлеб -
полова, деньги - полова. Жизнь!
Случалось и поспорят, все больше из-за пустяков. Что-то творилось с
ними непонятное, негаданное, что-то возникало между младшеньким и стариком.
Избегая ссор, жалея Прасковью Даниловну, Тимош научился отмалчиваться,
уходить в себя. Зато на заводе давал волю характеру, высказывался охотно и
веско с самоуверенностью юнца, отхватившего свою первую копейку и решившего,
что весь мир в его кармане. Чувствовал себя равным, да с ним уже и взаправду
считались, а если и не с ним, не с человеком Тимошем Руденко, так с его
выработкой, которую догнал он до предела. Многие завидовали ловкому
мальчишке, по старинке именуя так - мальчишкой, хоть давно пробились уже
первые черные усики и завелась у него парубоцкая компания.
Но друзей, настоящих друзей, по-прежнему не было.
По-прежнему во всем был он сам за себя и уже начинал думать, что в этом
и состоит жестокая, суровая правда. Да и другие, рядом с ним, жили
непривычной, не слыханной до того жизнью, метались, словно в чаду, едва
различая друг друга, не дружили, не враждовали, а так - ладили, лишь бы день
до вечера. Не сплачивались, не объединялись, а жались друг к дружке, как
бурлаки на одной бечеве.
Но вот однажды подошел к нему Сашко Незавибатько, сверкнул черными
глазами.
- Ну, как, заробляешь?
И, не дождавшись ответа, будто невзначай, бросил:
- А я вчера свояка встретил. На другом заводе работает. Не гонят, не
заробляют, обороной не страдают. Так., себе, обыкновенный рабочий человек -
с голода пухнут. Из картофельных лушпаек похлебку варят, - и отошел, не
прибавив больше ни слова.
Но Тимоша будто обожгло - и слова немудреные, каждый день про то же
слышит, и сам на окраине вырос, знает, с чем хлеб жуют, да вот под руку
сказал, в аккурат после оборонной получки. А может, и не в том еще дело,
главное, товарищ, свой же рабочий человек, подошел в душу заглянул - есть у
тебя совесть или нет?