"Сергей Синякин. Монах на краю земли" - читать интересную книгу автора

многих имелись веские причины для того, чтобы пустить в ход заточки. Розыск,
проведенный блатными, был более тщательным и жестким, но и он ничего не дал.
Странное дело! О том, что Седой что-то предъявлял накануне убийства
"политическому" Штерну, знали многие. Но в своих розысках его обошли и
оперативники, и блатные. Даже вопросов никто не задавал. Видимо, и тем, и
другим он казался мелкой сошкой, недостойной внимания, лагерной вошью,
которая не может оказать сопротивления сильным мира сего. В одну из
бессонных ночей Аркадий Наумович рассказал все католическому священнику
Олесю Войтыле, осужденному по делу карпатских националистов к двадцати пяти
годам лишения свободы. Священнику повезло, его осудили, именно когда
смертная казнь в Союзе была отменена. Сам ксендз видел в этом обстоятельстве
знамение Божье, по его мнению Бог хранил своих верных слуг. Штерн рассказал
ему все без утайки. Священник слушал, хмуря густые брови, потом осенил его
крестным знамением и изрек:
- То Бог вам посылает испытание, пан Штерн. Не зря сказано: "Милость и
истина встретятся, правда и мир облобызаются. Истина возникнет из земли, и
правда приникнет с небес". Терпите, пан Штерн, вы один из знающих истину.
Гонения пребудут, а вы приняли Его закон и положили слово Его в сердце свое.
Придет час и востребовано будет.

Ленинград. Май 1954 г.
На стене висел большой черный динамик. По радио дребезжали марши -
праздновали девятую годовщину Победы. По улицам ходили толпы бывших
фронтовиков. В этот день Штерн старался не выходить из дому. Не дай Бог,
встретишь знакомого, начнутся вопросы: в каких войсках служил, на каком
фронте воевал, где войну закончил? Не объяснишь же каждому, что всю войну
вкалывал на победу в Экибастузском исправительном лагере. Уголек для домн
рубил, чтобы броня у наших танков крепче была. Знакомый промолчит, только
вот смотреть косо станет - мол, пока мы крови своей не жалели, ты, вражина,
в лагере отсиживался, жизнь свою драгоценную берег. Объясни ему, что писал
заявление за заявлением, на фронт просился, кровью, так сказать, вину,
которой не чувствовал, искупить. И не твоя вина, что лагерное начальство на
каждом заявлении отказ красным карандашом писало.
- Аркадий Наумович! - в комнату постучали.
- Войдите! - крикнул Штерн. И в комнату вошла активистка домового
комитета Клавдия Васильевна, пережившая в Ленинграде блокаду, лично знакомая
с академиком Орбели и поэтессой Ольгой Берггольц, похоронившая в дни блокады
всю свою многочисленную родню и чудом выжившая сама. Сколько лет уже прошло,
а лицо ее все еще хранило острые сухие следы блокадного голода, и сама
Клавдия Васильевна казалась невесомой; она была похожа на грача или скворца,
прилетевшего по весне обживать скворечник и еще не оправившегося от тягот
перелета.
- Аркадий Наумович, - снова сказала она, по-птичьи наклонив голову и
глядя на соседа по коммунальной квартире с нескрываемым подозрением. - Вас
вызывают! О соседе она знала мало. Знала, что он не воевал (и это было уже
само по себе подозрительным), знала, что во время войны он находился в
лагере для политических (и это для нее было подозрительным вдвойне: по ее
мнению, в трудное для страны время сидеть в лагере за политические убеждения
мог только заклятый враг советской власти). Знала, что друзей и товарищей у
Штерна почти не водилось (это также вызывало подозрения, а приходившие к