"Лу Синь. Былое, Записки сумасшедшего (Повести и рассказы)" - читать интересную книгу автора

покачивая головой, принялся толковать смысл иероглифов. Был он близорук и
книгу держал возле самого носа, будто собирался съесть ее. Меня часто
бранили за неаккуратность, говорили, что не успею я дойти до середины, а из
книги ужо листы вываливаются. Но почему-то никому не приходила в голову
самая простая мысль: не оттого ли портятся книги, что Лысый каждый день
дышит на них. Пусть я баловник, пусть неаккуратный, но не до такой же
степени! Меж тем Лысый продолжал:
- Мудрец Кун [3] сказал: "Когда мне минуло шестьдесят, слух мой стал
мне повиноваться". Повиноваться - Значит подчиняться. "В семьдесят лет я
стал следовать стремлениям сердца, не преступая установлений..."
Я ни слова не понимал из того, что говорил Лысый, а пероглифов не
видел - почему, что их загораживал его нос. Вместо книги передо мной была
сияющая лысина; в нее можно было смотреться, как в зеркало, только отражение
получалось бледным и расплывчатым, не то что в прозрачной воде нашего
старого пруда.
Лысый объяснял, объяснял и никак не мог кончить. Вообще, конечно, было
очень интересно наблюдать, как трясутся у него колени и раскачивается из
стороны в сторону голова, но мне уже становилось невтерпеж. Даже его
забавная лысина мне изрядно надоела. И тут, на мое счастье, с улицы вдруг
донесся вопль:
- Господин Ян-шэн! Господин Ян-шэн!
Можно было подумать, что кто-то зовет на помощь.
- Брат Яо-цзун? Прошу вас, входите. - Лысый отложил "Луньюй", открыл
дверь и почтительно поклонился.
Я недоумевал: с какой стати учитель с таким почтением приветствует
Яо-цзуна. Этот Яо-цзун, носивший фамилию Цзинь, жил с нами по соседству. Он
был очень богат, но всегда ходил в рваном халате и дырявых туфлях, ел он
один овощи и сам был похож на осенний баклажан, желтый и дряблый. Даже наш
слуга Ван относился к Яо-цзуну с презрением. "У пего золота кучи, а медяка
никому не даст! За что же его уважать?" Однако презрение старика ничуть не
трогало Яо-цзуна. Он часто заходил послушать рассказы Вана, но мало что
понимал в них, так как умом не отличался, и лишь кивал головой. Нянька Ли
говорила, будто Яо-цзуна всю жизнь опекали отец с матерью. Он ни с кем не
общался и потому вырос таким бестолковым. И действительно, он ни о чем не
имел понятия, не знак даже, что существуют клейкие и неклейкие сорта риса,
не мог отличить леща от карпа. Когда ему хотели что-либо втолковать,
приходилось долго и пространно говорить, но в конце концов и ото оказывалось
бесполезным. Тогда следовали дополнительные объяснения, но и в них для
Яо-цзуна оставались темные места. Да, разговаривать с ним было делом
нелегким. Тем более изумляла Вана и всех остальных та почтительность, с
какой: относился к нему Лысый. Я тоже долго искал причину этого и наконец
сообразил: Яо-цзун, хотя ему шел уже двадцать второй год, не имел сына, и
потому, надеясь продолжить свой род, он взял себе трех наложниц, а Лысый,
памятуя, что из трех видов сыновней непочтительности худшим является
отсутствие потомства, в свое время тоже взял наложницу, уплатив за нее
тридцать одну меру серебра. Значит, учитель так уважает Яо-цзуна за его
сыновнюю почтительность. При всем его уме Ван не был настолько образован,
чтобы постичь сокровенные помыслы учителя. В этом нет ничего удивительного -
ведь и я пришел к своему открытию лишь после длительных раздумий.
- Учитель, вы слышали новость? - спросил Яо-цзун.