"Жорж Сименон. Малампэн" - читать интересную книгу автора

выпуклостей предметов, подчеркивающий резкость их цветов.
Эти тона, как раз тона загородной местности, окружавшей нас тогда, и
создавали для меня кошмар в буквальном смысле слова; я боялся темной
зелени, в которую окрашиваются зимой заболоченные луга, замороженные лужи,
откуда торчат увядшие стебли травы; я боялся деревьев, выделяющихся на
фоне неба, и в особенности, не знаю почему, ив с обрубленными верхушками;
а от коричневого цвета только что вспаханной земли меня тошнило.
В особенности в воскресенье у меня возникало тоскливое чувство
пустого мира, куда мои маленькие ноги не решались выйти, и только с
величайшим трудом отцу и матери удавалось выгнать меня из дома на улицу.
Деревня была далеко, в конце грязной дороги с липкими колеями и
живыми изгородями, такими некрасивыми зимой. За первым поворотом
появлялись колокольня, крытая черепицей, крыша крайнего дома и название
аперитива, написанное чудовищными буквами на красном фоне. Утром все
оделись, чтобы идти в церковь, но, вернувшись домой, сразу же переменили
платье, потому что дома не принято было ходить в хорошей одежде.
Слышалось, как коровы двигались в стойлах в коровнике, смежном с кухней.
Только моя сестра, которая была в пансионе у монахинь в Ла-Рошели и
приезжала лишь по воскресеньям, весь день ходила в воскресном платье.
Видел ли я ее когда-нибудь в сабо? По-моему, нет. В двенадцать лет
она была уже барышней, тоненькая, бледная, изящная: казалось, что люди
боялись ее выпачкать.
Я вдруг вспоминаю еще одну подробность, которая, быть может,
объясняет тон воскресных споров: за столом дыхание моего отца отдавало
спиртным. Я в этом уверен. Если бы я сказал об этом матери, она стала бы
отрицать, но я отвечаю за верность моих воспоминаний. Разве отец вместе с
другими мужчинами не задерживался на некоторое время в деревне после
церковной службы?
Ели быстро, еще быстрее убирали со стола, посуду не мыли. Сначала
одевали моего брата Гильома, которому было только четыре года и за которым
потом надо было смотреть, чтобы он не запачкал свою одежду. Я слышал, как
мать ходила по комнате, дверь которой оставалась открытой; она звала мою
сестру, чтобы та застегнула ей крючки на кофточке.
Каждый выражал нетерпение, до сих пор не знаю почему. Да! Почему они
ссорились? Из-за спички, которую мой отец бросил на пол. Из-за ничего.
Меньше чем ничего. И кофточка матери не застегивалась. Всегда искали
и не находили какую-нибудь вещь. Или еще из-за того, что мой отец слишком
рано запряг лошадь и даже если он ничего не говорил, мать утверждала, что
он раздражается, что все мужчины одинаковы...
У нас был двухколесный экипаж на очень высоких колесах с резиновыми
шинами, с кузовом из полированного дерева. Он, конечно, напоминал коляски,
которые встречаются за городом и в базарные дни в городах, но я уверен,
что наш все-таки отличался от этих колясок. Так, например, фонари у него
были медные со скошенными у краев зеркальными стеклами.
Эжен, наш батрак, который в те дни, когда мы ездили в
Сен-Жан-д'Анжели, работал у нас и в воскресенье, смотрел, как мы по
очереди садились в коляску: отец и мать спереди, мой маленький брат на
колени к матери ("... не мни мне платье! "), моя сестра и я сзади, на две
боковые скамьи, друг против друга.
И сейчас еще я в ужасе от того, как безжалостно уныло было наше