"Морис Симашко. Гу-га" - читать интересную книгу автора

сдавать нечего. Разве что парашютный знак, так это не обязательно.
- Ну, пошли, - говорю я.
- Ничего не забыли? - спрашивает сменившийся утром начальник караула
Рыбалко.
Я оглядываюсь на крытый кусками дюраля сарай с двумя окнами: слева
караульное помещение, справа - "губа". Раза три или четыре я сам ходил сюда
начальником караула, а последнюю неделю сидел на "губе". Вечерами мотался,
конечно, в город: все здесь свои.
Мы прощаемся с Мишкой Рыбалко и через стертый до блеска пролом в дувале
идем на соседний двор. В женской казарме при метеослужбе открыто окно. На
кровати лежит младший сержант Лидка Артемьева, укрытая шинелью поверх
одеяла. Она болеет. Рядом на табуретке сидит Со, маленький, насупленный, как
всегда. И молчит.
- Эй, Со! - кричу я.
Со подбирает вещмешок, винтовку и выходит. Медленно, вразвалку идем мы
все по улице. У двоих винтовки, а трое с заправленными в брюки
гимнастерками, без погон. Мы часто ходим так, и на нас никто и не смотрит.
Азиатское солнце уже раскалило песок посредине дороги. На арбе с огромными
колесами едет старик в зеленом полосатом халате. Серый ишак трусит, взбивая
копытами мелкую горячую пыль. Мы переходим на другую сторону, где тень от
тополей.
Возле кирпичной церкви, где вечером клуб и танцы, сворачиваем направо,
в сквер. Здесь это называют парком: четыре ряда кустов с деревьями и
посыпанная еще до войны крупным песком аллея. Вода бежит в арыке. Слева,
через дорогу летнее кино, и сразу после него, за деревянным забором -
столовая запреты. Мы заходим туда, проходим на склад. Валька подает старшине
Паломарчуку документы. Тот, несмотря на жару, в диагоналевых бриджах и
новенькой шерстяной гимнастерке с офицерской портупеей. На груди у
Паломарчука до блеска начищенные медали. Старшина уже знает, что мы придем,
и молча выдает сухой паек: для сопровождающих на три дня, нам только на два.
- Чего же так, старшина? - спрашивает Валька Титов.
- Так им же на обратный путь не требуется, - говорит Паломарчук. - Там
поставят на довольствие.
Валька виновато оглядывается на нас.
Потом мы идем в столовую, садимся под навесом от солнца за длинный
дощатый стол, укладываем в вещмешки продукты. До обеда еще далеко, столовая
пустая. Слышно только через раздаточное окошко, как на кухне стучат посудой
и громко переговариваются поварихи. Старшина Паломарчук выходит к нам,
садится напротив.
- Так-то вот, - говорит он.
Катька-буфетчица, из вольнонаемных, разбитная бабешка лет под тридцать
с быстрыми темными глазами, выносит нарезанный крупными кусками белый хлеб,
блюдце с растопленным от жары маслом. Мы понимаем, что не совсем для всех
это угощение. С нами Кудрявцев из "стариков", ему двадцать пять лет. Он
рослый, статный, с костистым лицом и чуть ленивым выражением в серых глазах.
Катька крутила с ним, когда тот бы в запрете. И все знают, что постоянно она
сейчас живет с Паломарчуком. Говорят, еще маленький капитан Горбунов из
штаба имеет к ней отношение. Паломарчук не смотрит на нас, сидит молча.
Кудрявцев тоже не глядит ни на кого, неторопливо макает хлеб в масло. Катька
вдруг всхлипывает.